И тут до меня дошло. От озера! А как же там Сережа?! Солнышко мое! Сердце оборвалось и, кажется, совсем перестало биться. Жив ли? И что его нелегкая понесла на это проклятое холерное озеро? Боже правый! Только бы он был жив! Их же, немцев, столько много, и все вооружены, а наших была всего горстка! До этого как-то только умом осознавали, что идет война, как-то она оставалась в стороне, «понарошку», а тут вторглась, ворвалась в нашу жизнь танковыми гусеницами… И ведь столько вынесли, столько пережили, уже все нам понятно, уже завтра утром должны были быть дома…
Мысли вихрем, бешеным галопом неслись у меня в голове, а все тело словно бы застыло. Я не могла пошевелить и пальцем и только тупо рассматривала вражескую махину.
Он был действительно огромный. Жалкие грязные солдатики были немногим выше верха его щитков, прикрывающих гусеницы. Весь корпус был раскрашен желто-коричнево-зелеными разводами, поверх которых были нанесены крапинки таких же цветов — словно бы все засыпано упавшими листьями. Симметрично черепу, слева спереди торчал пулемет. Весь танк крутился на месте, и хищные гусеницы вгрызались в траву, выворачивая комья земли. С верхушки холмика мне были видны малейшие его детали: запасные траки гусениц, укрепленные сбоку и на башне, прожектор на левом переднем щитке, множество люков, лючков и перископов, какие-то тросы и инструменты, укрепленные на корпусе…
Словно оживший ночной кошмар!
Он развернулся задом ко мне, и заходящее солнце отразилось в потеках масла. Привычного вида бензобака не было, лишь из двух труб к темнеющему небу вырывались жирные черные клубы дыма. Рядом с ними, с этими трубами, были какие-то люки, забранные решетками. Из одного, из левого, поднимался кверху столб то ли пара, то ли теплого воздуха, отчего и так нереальная картина становилась вообще фантасмагорической.
Ни дать, ни взять что-то из Гойя или Босха!
И в это же мгновенье перед глазами искрами рассыпались разноцветные сполохи, и прямо в физиономию глянула разинутая пасть, унизанная жуткими хищными зубами. Веко-пленочка методично закрывало и открывало огромный, ничего не выражающий глаз, да закатное солнце отблескивало на чешуйчатой коже рептилии. Уши заложило от дикого, первобытного голодного рева зверюги.
Чудище-то какое! Не сам ли тиранозавр Рекс? Только и успела я подумать, как разноцветные разряды мгновенно разорвали изображение динозавра, и перед моими глазами предстала другая картина. Пожалуй, не менее страшная.
Танк, наконец, перестал крутиться, зато стала вращаться его башня, для начала продемонстрировав мне люк, окруженный металлической решеткой, расположенный слева сзади. Башня шевелилась и двигалась, словно бы вынюхивала цель своим закопченным стволом, украшенным белыми кольцами вокруг дульного тормоза, пока не уставилась прямо на меня!
Сложно объяснить происходящий феномен, но именно это и привело меня в чувство, позволило сбросить странное и дикое оцепенение.
Боже мой! Если что и случилось с Сережей, я сейчас бессильна изменить хоть что-либо. Но ведь остается Саня! Остаются ни о чем не подозревающие разведчики, которые приютили нас и стали за эти дни почти что родными! А я тут сижу и как полная идиотка на этот танк глазею!
Ужиком, ящеркой я проскользнула обратно, чуть ли не кубарем скатившись к дороге. Вот, блин горелый, и далеко же я зашла, любуясь закатом! До лагеря не меньше двух километров! Я припустила, что есть духу. Хорошо хоть, что последнее время вела вместе со всем семейством довольно активный образ жизни, подумала я с благодарностью, изо всех сил нарезая по дорожной пыли. Только вот курить, пожалуй, надо бросать, совсем дышать тяжело!
Я едва ли преодолела хотя бы половину расстояния, когда услышала, как рев двигателей танка стал заметно ближе. Вот же холера ясная, подумала я, не оборачиваясь, уже вырулил за холм! Еще же совсем светло! Теперь меня как пить дать заметят! Наверное, самое разумное — шнырнуть куда-нибудь в кусты, пока меня не увидели, подумала я, тем не менее шпаря со всей возможной скоростью.
Боже мой, что я делаю? Нелепость сплошная! Это же ведь не моя жизнь, не моя война, почему же я, как последняя кретинка, продолжаю мчаться по этой пыльной дороге?
А рев стал уже совсем близко. Ну и скорость у него! Я уже почти задыхалась, пот заливал глаза, бежала почти что наугад. И вдруг как-то почти безразлично подумала, что, пожалуй, меня уже и так увидели, что прятаться уже бесполезно. Как, впрочем, и бежать. Потому что танк едет гораздо быстрее, и я все равно не успею. Такое ощущение, что его двигатель ревет уже практически над ухом. Я все прекрасно понимала, и тем не менее продолжала бежать. Сердце колотилась, словно бешеное, печень превратилась в тугой комок боли, челюсти свело, и я уже почти ничего не соображала.
Что нужно кричать в этой ситуации? Караул? Полундра? Нет, это на флоте… А, вот!
— Тревога! Немцы! — заорала я, что есть силы. — Тре-во-га!
До лагеря оставалось еще метров пятьсот, не меньше. Но дорога прямо перед ним делала поворот, и отсюда землянки были не видны. Услышали ли меня?
— Тревога! Тре-во-га!!! — вопила я, срывая голос.
Меня услышали. И если не наши, то, по крайней мере, немцы. Потому что сзади раздался треск, и практически рядом со мной выпрыгнули из дороги фонтанчики пыли.
Ну, вот и все! Так бездарно и бестолково! Вот же балда…
Странно. Почему-то я вдруг потеряла равновесие, мгновенно ноги налились слабостью, а все вокруг закружилось так, что я одновременно видела и каждую песчинку на дороге, и розовые облака. Они спускались все ниже, ниже, пока не накрыли меня совсем, погрузив во что-то мягкое, темное и неощутимое…
50. Все самое интересное — без меня
Удивительно, но меня услышали. Естественно, не столько мои вопли, сколько то, что за ними непосредственно последовало, то есть пулеметную очередь. Ну, а поскольку это все-таки был не обоз хозяйственного взвода, а подразделение разведчиков, то даже той пары минут форы, которую дала моя дурацкая выходка, им было достаточно. Как говорится, на войне, как на войне. Тем более, что Бартон уже давным-давно посадил Кругалевича на самолет и вернулся обратно, а, следовательно, непосредственно сам руководил обороной.
В общем, бой продолжался не больше получаса. Оборона лагеря, оказывается, была с самого начала организована по всем правилам военного искусства, неведомым мне, сугубо штатскому человеку. То есть в положенных местах имели место быть замаскированные пулеметные гнезда и прочие укрепления. Так что после того, как Петренко подорвал гранатой гусеницу танка, остальное было делом техники. Грязненькие немецкие солдатики были частью перебиты, частью захвачены в плен.
Правда, досталось и нашим. Этот сволочной танк все-таки успел пару раз стрельнуть, пока Петренко с ним не разделался. В общем, двое солдат были убиты, несколько человек были ранены, и в числе них — Бартон, которому снарядный осколок угодил в правую руку, в предплечье.
Ну, спустя некоторое время с немцами разобрались, санитары перевязывали раненых, после чего дошла очередь и до меня. Саньку достали из блиндажа, куда заботливый Петренко засунул его при первых же признаках тревоги, и Бартон стал выспрашивать ребенка обо мне.
— Не знаю, — честно ответил сын. — Она пошла погулять куда-то в сторону озера.
— Давно?
— Порядком. Практически сразу, как только Вы повезли «Портного».
Сложить два плюс два для Бартона особой проблемы не представляло. Он и до этого никак не мог понять, с чего же это фашисты вдруг так демаскировали себя преждевременной стрельбой. А тут все становилось на свои места. Он вскочил в «Виллис» и помчался в сторону озера, буквально через полкилометра наткнувшись на распростертый в пыли мой труп. Точнее, не труп, но тело, по своему состоянию стремительно приближающееся к этому статусу.
Это только в кино девушка, подстреленная коварным врагом, этак красиво и изящно падает и мертвая выглядит порой значительно интереснее живой, а раненая вообще является пределом сексапильности. Но все это не про меня. Уж падать, так падать, и я зарылась фейсом прямо в дорожную пыль, которая старательно облепила мою вспотевшую физиономию, забилась в рот, в волосы и вообще везде, куда только можно. При этом было непонятно, от чего я «загиндююсь» быстрее — от дырок, которые в количестве трех штук навылет крупного калибра понаделали во мне проклятые фрицы, или от удушья родной белорусской пылью. Одним словом, героини из меня явно не вышло. Вся жалкая, извазюканная, окровавленная, я валялась в грязи возле дороги.