Я возвратился в купе - она сидела за столиком и что-то читала. Ничего не сказав ей, я снова взобрался на полку и, отвернувшись к стене, замер. Я пытался и не мог ничего осознать. Все мои внутренности и мозги как бы в один миг замерзли. Ничто во мне не хотело шевелиться. Ни чувства, ни мысли...
Потом меня вдруг начал колотить нервный озноб. Мелкий, противный - как после сильного перепоя... Затем это состояние так же неожиданно прошло, я сразу подумал:
"Не говорить... Пока ничего не говорить..."
В каком-то нереальном полусне я недвижимо пролежал около часа...
И вдруг услышал шелест. Это был шелест ее платья - жена опять осторожно встала.
Я затаился, как затравленный зверь. Спиной я почувствовал, как она всматривается в меня - сплю я или нет?..
Потом опять вышла...
Я заставил себя полежать еще минут пять... Затем снова слез с полки и, быстро прошагав коридором, теперь уже резко, дернул на себя дверь тамбура.
Они опять целовались... Увидев меня, оба застыли... Солдату я сказал:
- Выйдите отсюда...
Он сразу послушался и исчез. Я шагнул к жене... У меня аритмично колотилось сердце. Под моим взглядом она присела на корточки и прикрыла голову двумя руками...
И вдруг я понял: не надо ее бить - я все уже пережил, не надо.
Вернувшись в купе, я собрал ее вещи. Через полчаса она вернулась, молча села рядом. Я сказал ей:
- Сойди с поезда, где тебе удобнее.
Она замотала головой и опять заплакала.
В конце концов Ира все-таки очутилась у меня дома. Впустил я ее по самой простой причине: ей некуда было деваться.
Она прожила в Дятловке десять дней. За это время я не сказал ей ни одного слова. Наконец она поняла, что ничего не изменится, попросила у меня на дорогу денег и уехала.
Вернувшись через год и пять месяцев, бывшая жена привезла мне восьмимесячную девочку Машу. Ира объявила, что это моя дочь и что возиться с ней она больше не намерена, так как снова выходит замуж. И в тот же день укатила обратно.
К этому времени я перевез в Дятловку мать, трех братьев и двух сестер. Теперь прибавилась дочь.
Странно, но я сразу почувствовал себя отцом. Удивительно, но это так. И слава богу.
Болезни не иссякали - как сама жизнь...
Однажды ночью, уставший больше обычного, я возвращался на своей телеге домой. Кругом не было ни души, ни звука. Я подумал:
"Как все обманчиво... Каждую секунду в природе кто-то умирает или заболевает, а мы этого не чувствуем... Ведь постоянно идет война! Людей все время бомбардирует смерть. Против нее не протестуют в газетах, на митингах, по радио, а между тем, самые кровавые бойни крестоносцев, инквизиция и даже Гитлер - ничто по сравнению с будничной войной смерти, которая не прекращается на протяжении тысячелетий. Как с этим справиться?.. Видимо, никак... Тогда зачем я?.. Чтобы, как Сизиф, бессмысленно вкатывать камень в гору?.."
Рано утром я отправился по очередному вызову. Только-только из-за края земли поднялось наше светило. Задул теплый свежий ветер, вовсю засвиристели птицы. Я ехал к мальчику, у которого начался острый понос...
И вдруг я обрадовался... Себе... Что есть я! Что, как я, существуют еще тысячи людей, которые сейчас тоже к кому-то едут. На помощь...
БУСЛАЕВ
Стоял сентябрь. Непривычно солнечный, яркий, итальянский. Странно - одно сознание, что я в Италии, придавало всему окружающему совсем иную окраску: воздух казался неестественно прозрачным, облака изящнее, море голубее. Это было какое-то ощущение чуда.
Еще в самолете переводчик нашей команды зачитал выдержки из итальянских газет, касающиеся Олимпиады, в частности, несколько прогнозов, связанных с предстоящими состязаниями по прыжкам в высоту. Всюду пестрели фотографии Ника Джемса. Журналисты писали: "Русским понадобится еще много лет, чтобы отобрать у американцев пальму первенства в этом виде". Сам Ник Джемс высказывался еще хлеще: "В Рим я прилетел для того, чтобы получить давно причитавшуюся мне золотую медаль олимпийского чемпиона".
Скачков поинтересовался:
- Что ты об этом думаешь?
- Ничего, - ответил я. - Посмотрим.
В Риме мне все нравилось. Дома, люди, улицы, легковые машины, даже крошечный магазинчик, который привлекал к себе внимание тем, что беспрерывно выпускал из окна наружу цветные мыльные кудри. Но более всего меня возбуждала мысль, что я смогу разговаривать с самими итальянцами. И не только с ними: я знал, что в Риме будет полно иностранцев, и прихватил с собой три разговорника - английский, французский, итальянский. Как только нас разместили в одном из коттеджей олимпийской деревни, я, наскоро умывшись, сразу направился в город.