Выбрать главу

После нескольких "чисток" меня вдруг опять забыли на целый месяц.

Я вновь стал просить:

- Ну сделайте что-нибудь! Неужели невозможно?

Профессора отвечали:

- От добра добра не ищут! Не дергайтесь понапрасну и ждите.

Я вспомнил об одной знакомой, позвонил ей, вкратце обрисовал свое незавидное положение. Она пообещала помочь.

Через неделю Зайцеву позвонили.

- Что у вас там с Буслаевым? Лежит второй год и никаких результатов.

Поднялся переполох. Опять собрался консилиум, вновь рентгеновские снимки, осмотры. Наконец, в который уже раз, меня повезли в операционную и удалили еще один отломок. Произошла обычная помпа. Сигнал получили - на него немедленно отреагировали.

Через два дня из ноги опять засочился гной.

Наши взаимоотношения с Людмилой неуклонно двигались к разрыву.

Когда жена вошла в палату, я кокетничал с медсестрой, которая делала мне укол.

Людмила взорвалась.

- Вон отсюда сейчас же!

Перепуганная медсестра убежала.

- Негодяй! Мерзавец! - Жена обрушила на меня все, что у нее давно рвалось наружу. - Я кручусь, мотаюсь, а он? Все! Можешь гнить здесь хоть всю жизнь, с меня хватит! Калека! - И выскочила.

Все во мне рухнуло.

На другой день я сбежал из больницы и подал заявление на развод. Узнав об этом, Людмила явилась ко мне.

- Раз так, то теперь тебе будет еще хуже! Я все отсужу и оставлю тебя нищим!

Через месяц я не выдержал. Стоял канун двадцатилетия со Дня Победы, на улицах ощущался праздник. Люди были оживлены, как и сама столица, нарядны. В этот день Москве присвоили звание "Город-герой".

Войдя в квартиру, я окаменел. В двух комнатах супруга врезала новые замки и стащила туда всю мебель. В моей - двенадцатиметровой - стояли лишь тахта, письменный стол и стул, надо всем висела голая лампочка на проводе.

Вернувшись в больницу, я лег на койку и долго не двигался. Во мне зарождалось отчаяние. Когда стало совсем невмоготу, я поднял закованную в гипс и железо ногу и изо всей мочи трахнул ею по спинке кровати. От дикой боли меня прошибла холодная испарина. Прибежала сиделка, вскрикнула, исчезла. Я прерывисто дышал и продолжал долбить ненавистную ногу. В палату ворвались четыре санитара, меня схватили, привязали к сетке. Быстро вошел Зайцев. Глянув на треснувший гипс и искореженную конструкцию, он холодно проговорил:

- Завтра вас выписываем.

Да, это была настоящая истерика. Привязанный, я спокойно решил: "Надо выйти отсюда с ногой. Хоть какой, но с ногой. И больше ничего".

Назавтра меня, разумеется, не выписали, оставили до тех пор, пока не подживут вновь образовавшиеся раны.

За это время (два с половиной месяца) я развелся с женой, разделил имущество и разменял квартиру. Притом - не выходя из больницы. Все делал Кислов.

Нога наконец поджила, но остеомиелит остался. Со свищами, в гипсе до колена, меня выписали.

Вечером я отправился в ресторан. Рядом сидела какая-то компания. Один из мужчин приподнялся, помахал мне рукой:

- Привет! Как здоровье?

- Нормально! - откликнулся я. - Спасибо.

Мужчина подошел ко мне, положил на плечо руку.

- Митёк, - сказал он, - я тебя приглашаю за наш столик. На две рюмки, не больше.

Я улыбнулся.

- Спасибо. Но я не пью.

Мужчина укоризненно проговорил:

- У тебя такой вид, будто ты меня совсем не знаешь.

Я вгляделся в него.

- Если честно, то и вправду не знаю.

- А в Киеве? Помнишь?

- Нет.

- Нехорошо так, Митёк. Нехорошо... Может, посидишь с нами все-таки?

- Извините, не могу. А потом - зачем?

Кто-то из компании ухмыльнулся.

- Побеседуем. Может, память о тебе почтим.

- Спасибо, - отозвался я. - Но я еще не покойник.

Он парировал:

- Ошибаешься. Ты - ничто на сегодня!

Вернувшись в пустую квартиру, я долго сидел в передней. От тоски и обиды хотелось выть. Я никому не был нужен. Это оказалось страшнее раны или болезни.

Не удержавшись, я отпустил себя на всю катушку. Каждый день новые компании, вино, рестораны. Этим я старался заполнить пропасть, образовавшуюся в моей душе. Так длилось около полугода. И вдруг я очнулся. "Что я делаю? Зачем?"

В это же утро я получил телеграмму: "Приезжай. Я ослеп. Воробей".

Я тотчас вылетел в Киев.

Полгода назад Воробей покинул большой спорт (ему исполнилось тридцать три года), стал работать преподавателем физкультуры в одном из военных училищ. По слухам, он сразу же начал пить. Почему? Вероятно, по той же причине, что и я. Это была не только наша с ним трагедия. Немало выдающихся спортсменов постигла та же участь. Рано или поздно приходит тяжкая пора уходить, бывший чемпион в один день превращается в рядового, каких миллионы. К этому очень тяжело привыкнуть. Тебе не хочется смиряться, но поделать ничего нельзя. Эту психическую травму одни переживают внутри, другие на виду, но все глубоко и остро. После яркой, наполненной жизни существовать тихо невмоготу. Так думал я в тот момент, этим я оправдывал и поведение Воробья.