Я отошел, снова сел на землю и опять стал смотреть на звезды. Мириады миров взирали на нас сверху, равнодушно мерцали холодным блеском. Каждый мир существовал по отдельности, ни одному из них не было до нашей жизни дела. Везде, видимо, хватало своих бед и болей, как сейчас под Курском, где шла самая кровавая битва за всю войну. Я подумал: "Почему так? Всюду бесконечно возникают неисчислимые страдания, а мы безропотно их принимаем? Неужели мы действительно рождены для этого? Смиряться и видеть смысл в том, чтобы от воя бомб утыкаться лицом в грязь? Чтобы той женщине оторвало ногу? Чтобы Арепьев плакал перед своей женой на коленях? Чтобы я шел прочь из дома, так и не показавшись на глаза своей матери?"
В этот день я навсегда возненавидел человеческое страдание.
БУСЛАЕВ
Старший тренер сборной команды Скачков сразу подметил во мне какие-то изменения. Опасаясь, что он тут же отошлет меня обратно к Абесаломову, я очень неохотно поведал ему о сердечных перебоях.
Реакция Скачкова оказалась необычной. Он улыбнулся.
- Все, что ни случается, - все к лучшему. Пришло время, когда надо работать над техникой прыжка. Поставишь технику - ты на коне. Нет - нагружай себя хоть в пять раз больше, толку не будет.
Всесоюзный сбор легкоатлетов проходил в Грузии, в Леселидзе. Скачков поместил меня в лучшей комнате, собственноручно составил и приколол на стенку расписание каждого дня, а от гастрита он посоветовал есть мед.
В Леселидзе я впервые увидел море. От стадиона его отделяла лишь узкая шоссейная дорога. Всякий раз я залезал в море, точно в постель под теплое темно-синее одеяло.
Плавал я довольно хорошо, а нырять мог на пятьдесят метров.
В Леселидзе росли кипарисы, лавровые кусты, хурма, мандарины. Сладковатый воздух, настоянный на запахах этой диковинной растительности, создавал у меня впечатление, словно я неожиданно попал в рай.
Скачков был мною доволен. Я крупица за крупицей осваивал новую технику прыжка. Позже он скажет обо мне:
"Своей неотесанностью он чем-то напоминал пень. Тугой, медлительный казалось, нет такой силы, которая могла бы сдвинуть его с места. Старая техника прыжка так крепко застряла в нем, что я уже начал отчаиваться. Но он абсолютно не обращал внимания на мои выпады и как-то очень по-своему умудрялся двигаться вперед. При этом он задавал такую кучу вопросов, что их хватило бы на целый десяток других учеников... Механика его усвоения дошла до меня позже. В отличие от других прыгунов у него был иной принцип: "Чем труднее войдет, тем труднее выйдет". Чем-то овладев, он доводил это до автоматизма и никогда уже не терял".
На соревнованиях в Нальчике я неожиданно прибавил к своему прежнему результату сразу семь сантиметров. 207 я перелетел так свободно, как будто эта высота была для меня давно пройденной. Здесь я впервые обыграл своего именитого соперника Габидзе. Правда, победы я не почувствовал. Он находился явно не в форме. Выступать на этих состязаниях его заставили, так как не за горами были Олимпийские игры в Риме. (Картанов, первый номер сборной, в этом году порвал ахиллесово сухожилие, и все надежды теперь возлагались на Габидзе; в Нальчике хотели проверить степень его подготовленности.)
В Туле я прыгнул еще выше - 208.
В середине лета команда переехала под Москву в Малаховку. Здесь я продолжал отрабатывать технику прыжка и готовился к поступлению в Московский институт физкультуры.
На лице Скачкова все чаще стала мелькать его мягкая улыбка. Он понял, что "не промахнулся". На совете Федерации легкой атлетики он внес предложение послать третьим номером в Рим Дмитрия Буслаева.
Свое предложение Скачков мотивировал так. Буслаеву нет еще и восемнадцати, он лишь начинает расти. Притом как на дрожжах. Пусть он не займет никакого места, но "обстрелять" его на крупнейших, а главное, таких ответственных состязаниях, как Олимпийские игры, имеет большой смысл. К Олимпиаде в Токио Буслаеву будет только двадцать два года. Он перспективен как по возрасту, так и по способностям.
Неизвестно, что творилось за тренерскими "кулисами", но меня вызвал руководитель сборной команды по легкой атлетике Кислов (вечно чем-то недовольный сухопарый мужчина лет сорока восьми. За глаза его звали Сухарь). Внимательно вглядевшись в мое лицо, он спросил:
- В Рим хочешь поехать?
- Конечно!
- А что ты там будешь делать?
- Обыгрывать.
- Кого?
- Да всех!
Кислов усмехнулся:
- Ника Джемса тоже?
Я спокойно проговорил:
- А чего с ним церемониться?
- Да-а... - протянул руководитель и покачал головой. - Однако и напор у тебя! Откуда такая уверенность?
- От бога, наверное.
- Ну ладно, - вдруг улыбнулся он. - Иди.