— А потом не пришла она?
— Да. В тот вечер она не пришла. Я прождал ее целый вечер, потом выключил свет и закрыл глаза. А утром приходить ко мне уже не имело смысла.
Я представил себе его последнюю ночь. О чем он думал тогда, в октябре? Кого прощал и о чем жалел? А может, так: не прощал и не жалел, а вспоминал всех обиженных и не прощенных? На том конце света оставались те, кто его еще не забыл, на этом — те, кто его никогда не знал. И горько было подумать о тех, кто забыл его раньше, чем он умер.
Он снова начинает говорить: о Хайфе, о пансионате. О кошке, которую он кормил с балкона котлетами, припасенными с обеда («Отламывал по кусочку — и бросал»).
— Каждый день кошка как бы случайно прогуливалась под моим балконом. А я как бы нарочно ронял перед ней кусочек котлеты, — говорит он в своей неистребимой шутовской манере. — Старик Дорфман забывал иврит и вспоминал родные буквы. Кричал, что эта палестинская кошка таки объедает его родной пансионат! Скажи, а ты кормил бы кошку, если бы оказался на моем месте?
— Я не люблю котлет, — отвечаю я уклончиво. — А кроме того, мне никогда не нравились чужие лестницы.
Он достает сигареты.
— Пока мне в паспорт не поставили визу, мне тоже казалось, что я никуда не уеду. Но это все иллюзия. Мы уезжаем не потому, что это кому-то хочется. Просто что-то в нас самих протестует против того, чтобы мы остались.
— Понимаю, — отвечаю я ему в тон. — У каждого из нас есть своя кошка, которая сидит и ждет, когда ее начнут кормить с балкона. Ты это хотел сказать?
— А ты именно это и хотел услышать?
Вечная его ирония, иногда неуместная, но всегда вызывающая. Глаза Моисея, однажды заблудившегося в пустыне. Взгляд поводыря за помутневшими стеклами очков.
Мы курим. Он — вечную «Шипку», а я — непостоянное «Мальборо». Я знаю, что будет потом. Мы выпьем. Затем — еще. И еще. А дальше все как всегда: знакомые адреса, заранее угаданные встречи. Неверные стопки, отчаянные стаканы. Душа — широко и навынос, а жизнь и судьба — винтом.
Однажды мы надолго заблудились в квартире случайного знакомого. Сначала пили за новую книгу, потом — за ее автора, а дальше — за тех, кто находился сейчас рядом с ним. Поименно, но без фамилий. День то и дело менялся местами с ночью, и это было немного странно. «Сегодня — это уже сегодня, или пока еще вчера?» — мучил нас один и тот же вопрос. Ответа мы, понятно, не находили.
В поисках выхода мы бродили среди незнакомой мебели, перманентно натыкаясь на сервированный стол. Он подстерегал нас повсюду — на кухне, в гостиной, в спальне, даже в прихожей. Уйти через дверь не представлялось никакой возможности (иногда так бывает). Мы попытались обмануть коварный стол: сделали вид, что отправляемся на кухню, а сами прокрались в спальню и выбрались через окно.
На улице нас встретили. Двое в форме, не считая «бобика». Спросили документы, которых мы с собой не носили. Запахло протоколом и принудительным выяснением личности. Край света, по меткому выражению поэта, поджидал нас за первым же углом.
Тогда он вынул из кармана только что вышедшую книгу и ткнул пальцем в свою фотографию.
— Это я, — сказал он, и тут же спросил: — Это я?
— Да, это вы, — был ответ. — А вот вашего приятеля мы не знаем.
— Ничего, еще узнаете! — весело прозвучало в ответ. — Вот пару книжек издаст!..
Он был щедрым человеком…
Окурок падает в консервную банку.
— На посошок?
Стакан покачивается у меня в руке, и мир покачивается вместе со стаканом.
— Зачем ты уехал? — я почти кричу. — Неужели лишь для того, чтобы кормить с балкона кошку?
— А ты как думаешь? — спрашивает он.
Я не знаю, что ему ответить. И молча выхожу на балкон.
Я здесь гость. Просто гость. Пока.
Я еще не дожил до ответа.
Скоро семь.
Кошка — рядом, я чувствую это. Она уже здесь.
— И откуда ты только взялась… на мою-то голову?
Кошка смотрит на меня снизу — и ждет. Сидит — и ждет.
Кошки умеют ждать.
И ведь дождется…