– Ну, ну... Всё, – успокаивала Слава, обнимая Карину за плечи и усаживая в машину. – Всё, отмучилась на сегодня, отдыхай теперь. Могут, конечно, ещё какие-нибудь вопросы возникнуть, бывает и такое. Но ты уже так бояться не будешь во второй раз, правда? Поехали, дома укольчик мне вкатишь, а то рука опять поднывать начинает.
Тело им почему-то долго не отдавали: какие-то затянувшиеся экспертизы, бумажная волокита. Чтоб Карине самой не звонить и не обивать пороги кабинетов, Слава, как и обещала, держала руку на пульсе. Она брала на себя всё по максимуму: плечи у неё были шире и крепче, чем у хрупкой, подкошенной горем сестрёнки, и унести могли больше. Больничного на все эти дела ей не хватило, выписали Славу раньше, чем они с Кариной получили тело Светланы. Похоронами пришлось заниматься в свободное время – в выходные и после смен. Порой, отработав смену, Слава не падала в постель, а бегала, оформляя документы. Требовалось, конечно, присутствие и участие Карины, и той приходилось отпрашиваться с занятий.
И вот – то же самое кладбище, те же берёзы и солнечные зайчики. И те же диванные тётеньки в платках...
– А ведь Светочка, когда мужа-то её хоронили, упала. Ну разве ж можно копыта с каблуками на кладбище надевать? Вот теперь и её саму в последний путь провожать приходится...
Слушая эти шепотки, Карина покрывалась серой бледностью, и из её глаз струились блестящие ручейки слёз. Три года назад Слава слишком мягко намекнула этим тётям, что такие разговоры неуместны: не в том положении она тогда была, чтоб кому-то делать замечания – сама на правах гостьи. А сейчас, когда сестрёнка уткнулась ей в плечо и затряслась беззвучно, Слава миндальничать не стала. Зла не хватало на этих тёть.
– Тётушки-кумушки, вы б лучше помолчали, а? – холодно сказала она. – Думать надо, что говорите. – И, ласково прижимая к себе Карину, шепнула: – Я с тобой, сестрёнка. Прорвёмся. Всё будет хорошо.
Тётушки что-то забурчали себе под нос, но пререкаться не стали, а Слава поцеловала сестрёнку в макушку под чёрным шифоновым платочком.
После похорон встал вопрос, где Карине жить – остаться дома или перебраться к Славе. В чайных глазах девушки, полных растерянности и не отболевшей тоски, читалось: «Я хочу быть с тобой...» Сердце тепло откликалось на зов этих глаз, а в горле вставал ком, и для Славы не было иного ответа, кроме «да». Сестрёнку не следовало оставлять одну – по крайней мере, до тех пор, пока горе не притупится и не станут ясны её жизненные перспективы.
– Оставайся пока у меня, – сказала Слава. – А там... Поживём – увидим, как быть дальше.
Грустный взгляд Карины мерцал робким лучиком радости и благодарности, а вслух сестрёнка вздохнула:
– Ну, зачем я тебя буду обременять?.. Вдруг у тебя личная жизнь всё-таки... наладится? А из-за меня и не пригласить к себе никого, и... ну... ты понимаешь.
– Да какая личная жизнь, о чём ты! – поморщилась Слава. – На этом фронте уже давно стихли бои, и какого-то активного шевеления не предвидится.
– Не зарекайся... Ну, а вдруг? – Карина тёплым воробышком нахохлилась и прильнула к Славе.
Они сидели на диване в полумраке, в окна скрёбся унылый дождик. От свежевымытых волос Карины пахло бальзамом, и рука Славы сама тянулась, чтобы запустить пальцы в шелковистые пряди.
– Моё самое главное «вдруг» сейчас – это ты, сестрёнка.
Карина пошевелилась, устроилась поудобнее. Её дыхание щекотало шею Славы, а объятия снова будили потаённый жар. Чтобы не дать ему разыграться, нужно было отстранить Карину, но Слава не находила в себе сил – так и сидела, едва дыша и прислушиваясь.
– Знаешь, когда мама сказала, что ты придёшь на папины похороны, я... не то чтобы испугалась, а... напряглась, что ли. Папа очень мало рассказывал о том, что у него было до нас, и мне оставалось только гадать... Какая ты, кто ты, что чувствуешь. Я почему-то думала, что ты должна нас ненавидеть.
Она вряд ли догадывалась, что делала со Славой запахом своих волос и ошеломляющей, открытой и доверчивой близостью, от которой сохло во рту и трепыхалось под рёбрами сердце. Слава сдвинула брови и закрыла глаза. Карина доверяла ей как сестре, и нельзя было разрушить это доверие и напугать девочку даже краешком этих помыслов. Гнать их к чертям.
– Ну... Ненависть – не совсем то слово. Обида на отца была, это да. Мама потом так и не нашла никого, поставила на себе крест и... Её вскоре не стало. Наверно, я винила в этом отца. И себя тоже – за то, что, наверно, плохо заботилась, чего-то недодала, не то и не так говорила... А виноватых искать не надо. А ты... Ты уж подавно ни в чём не виновата.
– Папа тоже винил себя. – Карина подозрительно зашмыгала носом, голос осип, будто горло ей сдавила незримая удавка. – За то, что случилось с твоей мамой. Он никогда не говорил этого вслух, но теперь я это понимаю. И перед тобой чувствовал вину. Знаешь, он сказал однажды: «Нет тяжелее доли, чем уйти не прощённым». Я тогда не поняла, зачем это и к чему... И только сейчас всё встало на свои места.
Слава даже завидовала Карине – тому, что та легко могла отпустить свою боль и печаль слезами. Ей самой не плакалось. Разучилась, наверно. Но сквозь серые, тяжёлые тучи горькой безнадёги пробивался светлый лучик – пробивался и обнимал, всхлипывая ей в плечо.
– Я всё простила. Поздновато, наверно, но лучше поздно, чем никогда. И теперь вот только мы друг у друга и остались, сестрёнка.
Объятия Карины судорожно и крепко стиснулись.
– У меня нет никого роднее тебя, Слав...
Губы Славы оставались сурово сжатыми. Может быть, сестрёнка ждала каких-то красивых, проникновенных слов, но все они были только звуками. Лишь дела имели вес. Защищать её, беречь, стать её рыцарем, сильным плечом и каменной стеной – вот всё, ради чего хотелось существовать и дышать сейчас. Если надо будет, и жизнь отдать за неё. Светлана уже сделала это – самое высокое, недосягаемое. Она подарила Карине жизнь дважды: когда родила и когда спасла, закрыв своей грудью от пуль.
Они перевезли пока не все вещи Карины, только самое основное. Предстояло решить, как быть с оставленной квартирой – сдать или совсем продать, но перед этим ещё нужно было вступить в наследство. На всём там стояли счётчики – на воде, газе, электричестве, и платежи обещали быть невысокими при нулевых расходах коммунальных услуг. Карина даже холодильник и интернет отключила. Но какими бы небольшими ни были эти платежи, платить их предстояло Славе из своего кармана, и это тяготило Карину.
– Всё, что связано с тобой, сестрёнка, мне не в тягость, – сказала Слава. – Но если тебя ну очень сильно беспокоит денежный вопрос – ну, найди подработку, кто ж тебе не даёт. На неполном дне много не заработаешь, но на карманные расходы, думаю, денежка будет.
С этими подработками Карина здорово помыкалась. Самым частым предложением для студентов-очников была работа промоутером. Как раз такую девушку и схватил стрелок в том супермаркете, и эта картина всё ещё стояла у Карины перед глазами. Она ещё не изжила этот страх, несмотря на все доводы о том, что случается подобное ну очень редко, почти никогда. Опасность была практически нулевой – в отличие от работы Славы, к примеру. Но Карину начинало трясти при одном только воспоминании о том дне. Попробовала она податься в расклейщицы объявлений, но не заладилось. Мало того, что мотаться по городу надо, так что зарплата не окупала стоптанной обуви, так ещё с жильцами домов ругаться приходилось. Особенно «везло» Карине на сварливых бабок, грозившихся вызвать полицию. А объявления постоянно срывали либо дворники, либо конкуренты. Должность оператора в центре красоты Карину сперва заинтересовала, но сам центр оказался какой-то сомнительной лавочкой с такого же сомнительного качества товарами и услугами. Сидеть нужно было в душной и шумной комнатке вместе с несколькими неопрятными тётками за сорок («молодой, дружный коллектив», – значилось в описании вакансии) и обзванивать клиентскую базу, получая в ответ ругательства и посылы на три буквы...