— Просим, просим! — закричали в зале.
— Вот это лучше всего!
— Да тише вы там, сзади!
— Это Печорина. Она всегда с младенцами на вечера ходит!
— Да с кем же я их оставлю, если муж в президиуме сидит!
Председатель фабзавкома Воинов, бритоголовый и кривоногий, как многие бывшие кавалеристы, отчаянно потрясал колокольчиком. Наконец все стихло. И все равно ничего-то Катя не слышала. Сердце так ходуном и ходило. Она сидела потупившись и такая жаркая, что Валька даже отодвинулась от нее. Антон Петрович рассказывал, как добровольцем вступил в отряд, как убили у них командира и боем стал командовать он, шестнадцатилетний рабочий парень.
— Ни в стратегии, ни в тактике я, конечно, не разбирался. Знал только одно: перед нами враг, и его нужно уничтожить. Знали об этом и остальные бойцы. Случись иначе, возьми верх белые — уничтожили бы нас. Мы дрались за землю и волю, они, белые, отстаивали право помыкать нами, владеть тем, что создали мы своим трудом и своим трудом наши отцы и деды.
Если тогда ему было шестнадцать, соображала Катя, то, значит, сейчас около тридцати шести. А ей — семнадцать. Столько пережил человек. Ну о чем стал бы он с ней разговаривать? Нельзя ей любить этого человека, нельзя!
— …Бежит он за мной по болоту и кричит: «Эй, большевик, отдай мою соль!» А у меня, командира, даже винтовки нет!
— Кто за ним бежал? — быстро спросила Катя.
Валька отмахнулась от нее.
— В лесу дубинок много! — подсказал кто-то в зале.
— Не понадобилась дубинка. В трясину белополяк попал. Сразу в нее ушел, с головой.
— А вы сами-то как же? — невольно вырвалось у Кати.
Все вокруг засмеялись. Горячечному ее румянцу и ярко блестевшим глазам дружески улыбнулся и Антон Петрович.
— Я? Я дальше пошел. Встретился со своим отрядом и в первом же бою добыл себе винтовку.
И долго еще рассказывал. Все про войну. Как тяжело было одерживать победы, и как трудно было там, в Питере, голодным рабочим, друзьям Антона Петровича. Женщины в зале давно перестали щелкать свои орешки. Некоторые, не стыдясь, вытирали слезы.
— А теперь припомните своих героев. Тех, которые лежат в братской могиле на площади, под простой деревянной звездой. Завтра мы придем поклониться их праху… Мертвые не воскресают, но есть дела, достойные памяти погибших. Товарищи рабочие! Мы с вами должны переделать нашу отсталую фабрику в передовое социалистическое предприятие. Стране нужна бумага. Для книг, которые вы любите, для газет, для школьных тетрадей. До сих пор наша фабрика давала мало, а пожирала много. Миллионы кубометров ваших прекрасных лесов вышли дымом через ее трубу. А рядом лежит торф — дешевое и бесхлопотное топливо. Но как всякий клад, его будет нелегко взять. Придется поднатужиться, проявить рабочую смекалку. Вот, например, нам нужен кирпичный завод, чтобы не возить кирпич со станции за пятьдесят километров. Мне кажется, если поищем, найдем нужные залежи глины.
— Чего доброго, а глины полно!
— За кладбищем у нас глина.
— Если перестраивать — кирпич первым делом нужен.
— Куда лучше топить торфом. Давно бы надо.
— Товарищи рабочие! Мне приятно, что вы по-хозяйски подхватили мою мысль. Значит, надо полагать, я могу рассчитывать на вашу помощь. В связи с этим у меня просьба. Торф будут возить по узкоколейке, а ее надо еще построить. Значит, нужны шпалы. Просить их в плановом порядке — дело затяжное. А у фабрики есть своя лесосека. Сами заготовим и вывезем. Как вы смотрите на это, товарищи?
— Дело! — загудели в зале.
— Тогда ловлю на слове. После праздника в первое же воскресенье устроим воскресник по вывозке шпал.
Доклад окончился. Хлопали Антону Петровичу ото всей души. Потом директор и другие члены президиума сошли в зал, и после небольшого перерыва начался концерт самодеятельности, где главным режиссером, актером и даже хормейстером был Петька Свиридов.
В золотую крымскую осень, когда весь город пахнет яблоками и ананасными дынями, когда прямо на асфальте высятся зеленые пирамиды арбузов, думать о сибирской зиме вроде бы и не в пору.
Но Катя думала. Сидя на лекциях по алгебре, она вспоминала тот первый в ее жизни воскресник, организованный Антоном Петровичем.
Был теплый и очень пушистый белый день. В полную грудь зима дышала только на дорогах да на озере, остекленном еще непрочным ледком.
На лесосеку с утра выехала целая вереница лошадей, запряженных в дровни. Выехали не только коновозчики, но и все те, кто могли управлять лошадью, валить лес и очищать его от сучьев. Отведенный лес находился километров за пять до поселка. Заснеженный, он встретил людей застоявшейся тишиной. Облюбовав сосну, люди приминали вокруг нее снег, сбрасывали с рук варежки и, широко расставив ноги, пригибались к стволу. Глухо заводили свою равнодушную песню пилы. А людям было весело, жарко, и пильщики вскоре посбрасывали с себя овчинные полушубки. Евгенька Никитин, стараясь показать перед Катей свою силу, пилил дерево только до половины, а потом, набычившись, толкал его обеими руками, и оно с хрустом, осыпая с верхушки снежную пыль, задевая другие деревья, падало на земь. Кате с Валькой досталась мухортая лошадка, запряженная в длинные легкие сани. Они ехали по грани — так называются в сибирских лесах просеки, — отбирая друг у друга вожжи, твердые и не гнущиеся от мороза. Девчата в веселой возне совсем не чувствовали холода. Наоборот, они сняли даже варежки, и Катя потеряла одну из них, красного кашемира на кроличьем меху, вернулась за ней, утопая в пушистом снегу по колено. Лошадка оглядывалась, оглядывалась да как взбрыкнет! Валька завизжала на весь лес. И тут же из чащобы, будто сохатый или медведь, вышел на грань Антон Петрович в белом полушубке и меховой ушанке.