Егор после церкви собрался на могилку к Ульянке сходить, так совпало, что в воскресенье это девять дней с её смерти. Маменька, заметив, что он с главной улицы не туда сворачивает, успела ухватить его за рукав косоворотки.
— Не на Неупокоенное ли кладбище собрался, сынок? — спросила она.
— Туда, — ответил Егор и поспешил добавить: — Помнишь, тётушка Ворожея сказывала, что стережёт грешные души. Нечего там опасаться.
— Нельзя поминать, — напомнила маменька.
— Так я и не буду, отнесу цветочков полевых, Ульянка любила из них венки плести. Не бойся, маменька. Вон батька стоит, тебя ждёт. Хмурится, — сказал Егорша.
— Ладно уж, иди, — разрешила маменька, развернулась и, не спеша, пошла-поплыла к ожидавшему её мужу.
Как перестала ждать кулака мужниного, так распрямила плечи, расцвела, с пяток годков скинула. Егор даже залюбовался. Статная у него маменька красивая. Пожалел, что лицом в неё не уродился. Сельские девицы на него и так не часто заглядывались, а последнее время и вовсе стали шарахаться, как от чумного. Случайно услышал, что прозвали его «мавкиным женихом».
Утешало немного, что и красавчик Степан тоже у девок в немилость попал. Появился он на людях через три дня, как староста его кнутом поучил. Подружка сердечная тут же отставку ему дала, а больше и не нашлось той, что не убоялась бы на пути озлобленной русалки встать. Не помогли Степану ни речи медовые, ни красота писаная, ни стать богатырская. Как сплетничали на селе, хотел парень напоследок погулять, ведь староста прилюдно поклялся оженить оболтуса на Покров.
Обо всём этом Егор думал, пока шёл к дороге, ведущей на Неупокоенное кладбище. Ещё об одном пожалел, что не пойдёт на гулянья. Не веселиться хотел, нет, найти повод Степану рожу набить. Без повода неловко перед старостой было, тот ведь вину сыновью, как мог, заглаживал.
По пути Егор завернул на луг, собрал цветы, и решил венок сплести для подружки детской. Получился венок неказистым, во все стороны цветки да ветки торчали, но крепким.
До Неупокоенного кладбища оставалось рукой подать, Егор вновь задумался. Вспоминал их с Ульянкой детские проказы. Не заметил, как дошёл. Огляделся и вздрогнул, увидев около нужного холма могильного чёрную фигуру. Но тут же от сердца отлегло, узнал соседку, мать Ульянкину. Она сидела на установленной недавно скамейке. На холмике имелась каменная плита с именем и годами жизни, как Ворожея и обещала.
— Егорша, здравствуй, — ответила на приветствие Ульянкина мать. — Благодарю, что не забываешь мою несчастную доченьку. Садись. Поминать нельзя, так просто посидим.
— Вот, Ульянка любила плести, — неловко укладывая венок на плиту, сказал Егор. Он снял с головы картуз, засунув за поясок, и тоже присел на скамейку.
— Хорошо, что венок принёс, — неожиданно сказала соседка. — Старики говорили, раньше, если умирала невеста, помолвленная, но ещё не венчанная, жених в могилу кидал венок свадебный, чтоб следом не утянула. А в день Ульянушкиных похорон, я о том обычае и не вспомнила. Надо было и тебе кинуть. Но и так ладно будет.
— Слышал я, у Васятки прошёл испуг, — произнёс Егор.
— Его, да и Фильку для компании, водили к Ворожее. Отлила. Даже в ночное с дедом Зудой ходили. Но сегодня не пущу от греха подальше. Девятый день, да и душенька пока неупокоенная. Но я отмолю.
Соседка разговорилась. Оказывается, Ворожея подсказала, как можно самоубийцу без церкви отмолить. Нужно в доме выделить молельную комнату, там молиться и свечи ставить.
— А сестрица как ваша? — спросил Егор.
— Иван к ней в город ездил, я-то пока толком ходить не могу. Плоха, не узнаёт никого, — ответила соседка и тяжко вздохнула.
Егор по растерянному виду Ульянкиной матери понял её сомнения: хочется, и чтобы страждущая быстрее отмучилась, и чтобы дольше сорока дней от смерти племянницы протянула.
На дороге показалась телега, лошадью правил Иван-кузнец. Он поручкался с Егором и, взяв под руку жену, осторожно повёл к телеге.
— Поехали с нами, — предложил он Егору. — Нога-то твоя недавно зажила, не стоит сильно натруждать.
Егор согласился, понимая, что сосед хочет так поблагодарить его за память о дочери.
Вечером во время ужина в дом Егора зашёл дед Зуда.
— Хлеб да соль, хозяева, — произнёс он смиренно и, сняв картуз, перекрестился на красный угол.
— Ем, да свой, а ты рядом постой, — выпалила бабка, прежде чем кто рот успел открыть, гостя за стол пригласить.
Деда Зуду Егорова бабушка ещё больше снох не любила. Он по молодости много ей крови попортил шуточками да насмешками. Дед грозно на бабку глянул и сказал:
— Садись, соседушка, с нами, не побрезгуй.
— Благодарствуй, — вновь смиренно ответил дед Зуда, присаживаясь за край стола.
Маменька Егора быстро метнулась за миской и ложкой, наложила из чугунка разваристой картошечки с курочкой, это своя семья из одной посуды ела, гостю отдельная положена. Она и пучок лука зеленого, и солонку ближе пододвинула.
Всем было понятно, неспроста дед Зуда явился, и за стол сел, и на бабкины слова не ответил. Точно, что-то нужно. Но семья продолжила чинно ужинать, за едой расспрашивать не пристало.
Поев картошечки, попив компот, дед Зуда вначале поблагодарил, а потом уже к делу приступил.
— По твою я душу, Егорша. Прошу со мной в ночное сходить. Пострелята только-только после встречи с мавкой оклемались. Не гоже их на девятый день тревожить. Полнолуние опять же.
Маменька, убиравшая со стола посуду, отставила чугунок и встала напротив деда Зуды, уставив руки в бока.
— Значит, пострелят не гоже трогать, а Егоршу можно? — грозно спросила она. — Мало нам было по церквям, да ворожеям ходить?
— Ох, и вкусно ты готовишь, хозяюшка, — подольстился дед Зуда.
Бабка, не выдержав похвалы ненавистной снохе, выпалила:
— Была б капустка и курочка, сготовит и дурочка.
На неё, как обычно, не обратили внимания. Егор сказал:
— Маменька, при вас же Ворожея сказала, что мне нечисти можно не бояться. Схожу я.
— Дело, дело говоришь, — закивал дед Зуда. — Слух пошёл, конокрады в соседних деревнях объявились. Барин мне старенькое ружьё охотничье отдал. Но оно ведь только для острастки, стреляет через два раза на третий. Ежели один буду, варнаки могут и не побояться.
Подозревал Егор, что дело не только в конокрадах, старик и сам боится ночевать один на лугу в девятый день от Ульянкиной смерти, но вслух другое сказал:
— Серого тогда возьму, он и сторожит хорошо, и не брешет, почём зря — волчья порода. Батька, маменька, отпустите.
— Иди уж, — согласился отец. В общем табуне и их лошади паслись: жеребец Ворон, две кобылы и жеребёнок.
Маменька вздохнула и принялась собирать Егору корзинку с провизией.
Отправились на выпас в сумерках. Когда к табуну подошли, Егор за ошейник Серого ухватил. Пёс зарычал на дневного пастуха, тот проживал в барском поместье, в селе не часто появлялся. Пастух бочком-бочком прошёл мимо пса и посеменил по тропе, ведущей в село. Когда он скрылся из глаз, Егор сказал Серому:
— Лошадок охраняй, чужих не пускай.
Пёс внимательно посмотрел на хозяина желтоватыми глазами и, вильнув хвостом, скрылся среди высокой травы.
— Ишь ты, словно понял, — восхитился дед Зуда, слегка побаивающийся цепного кобеля соседей. — Куда это он?
— Сторожить, — ответил Егор, разводя костёр и чиркая кресалом. Спички имелись, но их берегли, по пустякам не расходуя.
Вскоре огонь разгорелся. Дед Зуда, обретший слушателя, принялся пересказывать Егору последние сельские сплетни.
Наступила ночь, на небе стали видны яркие звёзды и полная луна, казавшаяся невероятно большой и близкой.
Со стороны села какое-то время слышны были переливы гармони и смех, но вскоре стихли. Гулянья закончились, разошлись парни с девицами по домам. Даже парочки влюблённые не остались.
Все опасались бродить в полнолуние — самое время для вурдалаков, ведьм и русалок.