Как-то младший сын пришел из школы, походил, помялся и пошел в уборную. Мне что-то стало подозрительно: зачем же спички нужны в уборной? А я пришла с ночи и легла отдыхать. Дождалась я его, позвала в комнату и говорю: «Скажи, зачем ты иногда конфеты ешь?» Он говорит: «Они сладкие». «А зачем ты курил сейчас? Табак тоже сладкий? Ну, что молчишь?» Он покраснел весь. Я говорю: «Возьми у Володи книгу и прочти, что значит табак. Разве ты не слышишь, как по утрам кашляет отец до рвоты. Он загрязнил все легкие и ему дышать очень трудно. Вот придет отец с работы и, когда ляжет, ты прижми ухо к груди и послушай, какой хрип у него в груди. И все это только от курения. Бить я тебя не буду, но накажу: раздевайся и мой полы так, как я мою».
Мы больше об этом не говорили. Он вымыл полы и вечером проверил, как дышит отец, а потом рассказывал бабке, что он никогда больше курить не будет, что мама не глядит, а все знает, что сделаешь. Да и папка как ляжет, а у него в груди по всякому хрипит. Это меня обрадовало, что ребенок понял. Так хотелось вложить им в головы, что хорошо, а что плохо. Меня огорчало то, что между детьми мало согласия. Пробовала доказать им, что ссора между ними — неуважение к матери. Но все равно они часто ссорились.
Я должна была выписать кирпич. Но меня удивляло поведение Степана. Он как посторонний. Я весь день провела с его заявлением на перекомиссию областного ВТЭКа. Вечером легла отдохнуть. Он сел рядом и спрашивает: «А какой дом ставить думаешь?» Я усмехнулась, но меня такой вопрос растревожил, вроде я одна должна строить и думать, а он как чужой. Неправда, сумею я пробудить его сердце к жизни.
Быстро мы в нынешний год управились с посадкой картошки. «Почему, — говорит Володя, — те года папка кричит, матерится, а дело идет тихо? А в этот год ни шуму, ни скандала — и все поделано?»
На это я ему ответила, что взялись дружнее, и с желанием, поэтому быстро кончили.
Теперь надо думать о постройке, а за что взяться, не знаю. Пошла в трест с заявлением на десять тысяч штук кирпича — мне отказали. Обещали делать только на печь. Барак вывезти — дороги нет. Что же делать? А пока Степана нет, надо что-нибудь делать.
Я купила в райпотребсоюзе пять тонн цементу через сельмаг, купила пять рулонов толи. Теперь нужно решать, какой же будет дом. Кирпича взять негде. Барак можно вывести не ранее сентября месяца. Этого ждать невозможно. Я буду возить шлак и строить литой дом. У сестры семь лет стоит литой дом и еще простоит сто семь, а может дольше. А вдруг Степану не понравится такой дом? Наверное, надо набраться терпения и ждать самого. Я получила восемьсот шестьдесят премии, надо детей маленько одеть. Поехала в город, купила им по плащу, по шароварам, по хромовой шапке и себе шаль и сорочку, вот и вся моя премия.
Дети снова спрашивают: «Почему же так делается: вы ездили на курорт, папка нас заморил, а папка уехал, мы питаемся очень хорошо и столько обнов накупили?» На это пришлось ответить, чтобы они у отца спросили. Но он ни одного письма нам не написал. Одну телеграмму дал, что прибыл. Вторую: «Высылай денег на дорогу». За это я рассердилась на него. Даже с днем рождения не поздравил, уж такой, видно, он есть. Я день рождения отметила с соседями. Даже сестра не пришла, теперь я к ним не пойду и Степану отвечать не буду.
Целую неделю пил мой Степан при возвращении с курорта. Когда вышел на работу, тогда, видно, подумал, что я его ждала как помощника, а он и слова не говорит про стройку, пошел вечером, проверил цемент и толь. «Вот, — говорит, были бы плахи, можно лить шлакобетонный». Я пообещала достать плах. Пошла на шахту, попросила заместителя, выписала плах бывшего употребления и через два дня привезла. «Теперь, — говорит, — надо гравий».
Договорилась с ребятами, привезли мне гравий пять машин, за каждую машину — полста рублей; пришлось занять. Ссуды еще не дают, надо заложить фундамент, тогда дадут. Все время приходится крутиться, как береста на огне. У одних берешь, другим отдаешь; вот сам пошел на работу, теперь будет легче с деньгами. Только бы не психовал. Он не понимает, что сама я совсем мало ем, бегаю — то деньги добываю, то машины или продукты, или людей на погрузку, а ему как шло, так и ехало. Обидно. Но я борюсь, стараюсь убедить себя, что и ему тяжело. Ведь он тоже человек, и я мирюсь с его характером. Но обиду и мечты я нанесла еще на один лист бумаги.
«Как только проснешься, волнуется грудь и что бы мне сделать, чтоб легче вздохнуть?
Затеяла дело серьезное, а хватит ли сил, не верю в себя. К родне обращалась, помочь не хотят, придется, наверно, чужих нанимать. Но сердце тоскует не в тяжком труде, а нет ему, верно, спокойно в семье. Лишь слово промолвит и взгляд поведет, так все настроенье под ноги сомнет».