Понесла я грязное белье домой. Пришли Томочка с дочерью Ниной, а мне зло на них: там Степану папирос надо, а они не уходят. Спрашиваю: вас накормить? Томочка говорит: одышимся и пойдем. Она была в положении. Их проводила, сама бегом к колодцу. Степа папиросы ждет. Уже сели за стол. Были Мамонтовы, Иван и Надя, Подскребкин, дед с женой и их сын Володя. Был Николай Михайлович Беляев. Мы пили, ели, потом заиграла музыка. Я выскочила, пошла танцевать с Володей, а в это время Беляев говорит Степану: «Твоя Саша любит меня». Степан не обратил внимания на эти слова. Но Беляев не унимался: «Хочешь я тебе докажу?» Степан говорит: «Докажи». Вот Беляев кричит: «Саша, иди сюда». Я подошла, они сидят рядом. Беляев спрашивает: «Ты же любишь меня?» Я говорю: «Как же не любить начальника?» — «А если любишь, поцелуй!» Я безо всякого поцеловала его. Смотрю, Степан с лица сменился. Ну, думаю, натворила я делов. Я же не слышала их разговора. Это потом мне тетка Тасина рассказала. Стала звать Степана домой: «Степанька, пойдем. Тебе завтра с утра». Была я и сама сильно выпивши. Знаю, что пошли вместе, а очнулась в больнице. Рука забинтована, правый глаз открыть не могу. Спрашиваю, что дома? Няня говорит: «Муж в милиции, мать в леднике».
Прошу: «Я пойду домой». Она говорит: «Если сможете, идите». Посмотрела я на себя: лицо неузнаваемое, платье в крови засохшей. Хорошо, что было на мне пальто. Дошла до здания, где находился трест. Стоит автомашина. Спросила у водителя, куда он поедет, он сказал: в Кедровку. Я попросилась до Бороушинского переезда. Он открыл кабину. «И кто же вас так разукрасил?» Отвечаю: «Муж». — «А кто ваш муж?» Говорю: «Чистяков Степан Павлович». — «А он не сошел с ума?» Говорю: «Не знаю».
Сошла у переезда, ноги меня не несут. Один глаз, и в том темно. Напротив домика матери я упала на дрова, ревела, ревела. Соседи подошли. Не старались уговаривать, а ругали. Тебе мать его говорила: брось, уезжай, так ты боялась — пропадешь без Степаньки.
Вошла я в домик со словами: «Милая моя мамочка, да разве так мы с тобой жить планировали?» Но мама в леднике, стены молчат. Поплелась в свой дом. Кума Лиза и сестра Тамара уже пол домывали. Я реву, сестра ругается: «Донежила своего Степаньку. Погляди, на кого ты похожа! Все половики залиты твоей кровью, и стенку скоблить пришлось. Я прошла в зал и посмотрелась в зеркало. Правая сторона лица была черной, особенно глаз. Сняла окровавленное белье. Тело все в синяках. И как давнишний сон начал припоминаться. Вроде он бил меня, а потом я услышала: ложки загремели. У меня мелькнуло в голове: резать хочет. Я стала умолять его: „Бей руками, только не убивай. У нас с тобой двое детей. Меня схоронят, тебя посадят. Кому наши дети нужны?“ И я больше ничего вспомнить не могла. Ох, Степа! Что он думает сейчас?
Пришла подруга матери Надя Устьянцева, я ее попросила дойти со мной до стройотдела. Там когда-то мать работала, у Суворова. Я попросила его: „Михаил Демьянович, пожалуйста, схороните как нужно. Чтоб была музыка, полати над гробом и оградка. Что будет стоить, одумаюсь, оплачу“.
Сходила в сельпо, купила все, что надо. У меня поднялась температура. Рука распухла. Сестра вызвала скорую помощь и отправила на Северную в стационар. Перед отъездом я попросила Володю: „Сыночка, ты моя надежда в жизни. Будь умницей. Что бы ни случилось, береги Толю, ты побольше“. Он серьезно сказал, чтоб я выздоравливала и не беспокоилась. Через день пришла Томочка. Я говорю: „Был ли кто у Степана?“ Она даже с лица сменилась: „Да кому же он нужен, подлец этакий?! Сама на краю жизни и в последние минуты думаешь о нем. Ты о себе подумай и о детях, а о нем милиция подумает“. Мне так говорила, а сама взяла собрала поесть и папирос, фуфайку. Взяла с собой Володю. Он говорил мне потом: у отца на висках седина появилась.
Пролежала я десять дней, прошу врача, чтоб выписали. Говорю: дети одни. Дома хаос. Помаленьку убрала, что могла, голова кружится и рука резаная плохо разжимается, особенно безымянец. Сама не окрепла, а забота берет за Степана. Купила сухарей, сахару понесла. Там написано, что можно, что нельзя. Набрала всего по разрешению, принесла, говорят: рано беспокоишься, приходи двадцать первого августа.
Как тяжела эта передача, когда ее несешь домой!
Я была на больничном, собирала характеристики, ездила к следователю Гузик, просила ускорить дело. Время шло. Один раз пришла из поликлиники, дети говорят: „Вас звали к Масленцовым“. Я уже знала, что приехала сестра Катя с Володей. Иду, а слезы сами текут не морща. Опять борюсь с собой: кому нужны мои слезы, чего я раскисла?