И с тридцать первого января шестьдесят второго года я прожила до семнадцатого февраля. Дело пришло одиннадцатого, суд был семнадцатого. Я так же всю ночь уснуть не могла. Что ожидает меня в суде, я не знала.
Сготовила завтрак. Встала Клава, Вася и дети позавтракали. И вот мы идем с Клавой. Мне не хватает воздуху. В десять часов начался суд, а перед судом мы с Клавой вошли в туалет. Там одна евреечка спросила: на чей суд я приехала и что преступник сделал: Я ответила: суд моему мужу, он зарезал свою мать. Она сказала: за такое помилование не бывает. Эта женщина убила во мне последние силы. Я с большим трудом держала свои слезы. Когда спросили: „Кто по делу Чистякова?“ я встала, сказала: „Жена“. И слезы потекли по моему измученному лицу. Клава уговорила, и я вроде старалась, чтоб успокоиться, но не могла.
Судьи ушли на совещание. Вышли быстро, я стою, в глазах темно, и слышу: Решение Кемеровского областного суда — высшую меру наказания — заменить пятнадцатью годами лишения свободы.
Я обняла Клаву, целую и плачу и смеюсь, но эти слезы были от радости. Вышли из зала, я говорю, что я поеду домой. Клава позвонила Васе. Вася сказал: ни в коем случае. Идите в кино. Поедешь завтра. Смотрели кино цветное широкоэкранное „Человек-амфибия“. За все последнее время мне дышалось легко. Вечером я благодарила Васю. Если бы он не помог нанять защитника — Бородавкина Аркадия, моя поездка бы не спасла Степана.
Вася с Клавой проводили меня. Вася купил билет с плацкартом. Наказывал, чтоб я хоть раз в день ела борщ, а то, говорит, не доедешь. Когда я осталась одна и большое горе с плеч свалилось, я как проснулась: а как же там без меня дети? Ведь двадцать рублей — на двадцать дней!
В Кемерово я приехала двадцатого в шестнадцать тридцать. Добралась до поселка, смотрю, один мальчик бегом побежал в наш дом, а оттуда, как галчата, кинулись мне на встречу. Володя закричал: „Ну что, мама?“ Я его целую, говорю, что заменили пятнадцатью годами. Он облегченно вздохнул. Вот и хорошо. Толя подошел, прихрамывая. Видно, нога еще болела — он вывихнул без меня. Я целую Толяшу: „Да как же это ты, сыночка, ведь убиться мог!“ Он улыбается. Володя всем объявляет: папа будет жив.
Пришли соседи, кумовья. Мне с детьми хочется поговорить. Захожу в дом, вижу свекра, он приехал за три дня раньше меня. Я поздоровалась и заплакала: „Где же ты, папа, раньше был. Может, этого и не случилось бы!“ Он тоже плакал. Кто же, говорит, знал об этом. Стали вспоминать прошлое. Дети спрашивают, была ли я в метро, какая Москва, как судили отца без него.
Назавтра повезла теплые вещи в тюрьму, у меня их не взяли. Только сейчас до меня дошло, что я могла взять разрешение в Верховном суде. И опять стала переживать: вдруг не выдержат нервы у Степана. Я написали письмо в Москву, они молчат. Он же в смертной. Каждый стук отдается в сердце. Неужели он не осилит?
Сегодня двадцать четвертое марта. Я на смене. Толяша сказал, что пойдут в поход с ребятами, а поднялся мороз. Я переживаю за Толю — еще замерзнет. Запросился поезд. Я иду и пути не вижу. Что же это за наказание на мою голову? Пошла провожать поезд, смотрю — сыночка идет. Я меня сто пудов с плеч. Домой пришла, стала просить: ты, Толяша, не уходи из дому, я боюсь за тебя.
Назавтра пришел Разводов с требованием отдать деньги, а у меня их нет. Где-то надо занять. Пришло известие на посылку. Крестный Сергей Григорьевич побеспокоился обо мне. Пришла как-то с дежурства, мне подают письмо. Пишет кто-то: „Здравствуй, моя семья. Спешу сообщить, что я жив, здоров, того и вам желаю. Привет сыновьям и всем родным и знакомым. Я нахожусь на пересыльном пункте в Абагуре. Найдешь нужным, приезжай. Привези больше махорки. Продуктов больше пяти килограммов не вези. Напиши, как живет сестра Вера и как ее здоровье. Если есть у нее возможность, пусть приедет“.
Господи! Да за что на меня такое негодование? Он никак не называет меня, на свидание зовет сестру, а я терзаю себя. Зверь ты, а не человек после этого. Володя говорит, что плакать не надо. Папаша считает, что его помиловали по его писанине.
Умылась, пошла на станцию. Начальника не нашла. Попросила Недвигину подежурить за меня. Пошла к Тамаре, подала это письмо. Она прочла и говорит: „какое твое решение?“ Я говорю: „Поеду“. — „Ну, где же твое человеческое сознание? Да разбуди же ты в себе самолюбие. Он же сестрой нуждается и о ее здоровье беспокоится. И пусть она едет к нему. Ты в долгах сама, а поедешь, еще двадцать выкинешь“.