Женщина выдавливает на кончик пальца тональный крем и начинает наносить макияж. Тщательно. Неторопливо. Как будто перед свиданием.
В семь тридцать она выходит из дома, опираясь на длинный зонтик-трость — неважно, что на небе, солнце или тучи — и ловит такси.
— В аэропорт, — говорит она.
Ни один из постоянных таксистов на этом популярном маршруте не остановится, чтобы подобрать миссис Уиззет. Нервы стоят дороже, чем несколько десятков евро. От этой женщины пахнет ночью. В ее присутствии сходят с ума приборы. Ломаются замки. Стонут сидения. После того, как она выходит из машины, в салоне остается озеро, в котором плещутся детские страхи, забытые кошмары, сквозняки из темных углов и скрип открывающихся дверей, которые ты сам только что закрыл на замок. Повернув ключ. Три оборота.
Даниэла входит в терминал прилета и замирает напротив дверей, откуда выходят пассажиры.
Каждый понедельник.
Семь лет подряд.
Новичкам, поступающим на работу в наземные службы, обязательно показывают миссис Уиззетт. Издали. Чтобы она не заметила. Чтобы не поймать на себе случайный взгляд щелевидных зрачков. Взгляд не из этого мира.
Как странно, что Даниэла не замечает. Хотя многое ли замечают мраморные статуи? Фарфоровые куклы? Фигуры в ледяных городках?
— Мадам, послушайте меня! — Даниэла ко многому слепа, но сложно не увидеть и не услышать того, кто трясет тебя за плечо. Она поднимает глаза. Круглолицый толстый охранник в голубой рубашке смотрит на нее и улыбается.
Она не помнит, когда ей улыбались в последний раз.
На подбородке у толстяка прилип розовый кусок — то ли крема, то ли сахарной ваты… Не различишь. Даниэле давно пора заказать очки.
— Мадам, рейс, который вы встречаете, задержался из-за бури! Многие самолеты задержаны, поэтому залы ожидания переполнены. А в город вы не вернетесь… Так ведь?
Она кивает.
— Давайте, я провожу вас в отель — неподалеку? Там есть бар. Посидите, выпьете кофе. А потом вернетесь сюда — шаттлы ходят регулярно.
Прежде чем осознать, что она делает, Даниэла соглашается и идет, держа охранника под руку.
— Или хотите, я подвезу вас? — тот, по-видимому, тоже подслеповат и в упор не замечает круглоглазого молочно-белого призрака, который поддерживает Даниэлу с другой стороны. Либо… Либо сахарную вату можно использовать как противоядие от ночных кошмаров.
Через пятнадцать минут Даниэла Уиззет оказывается в холле Flice. Она делает шаг, другой… И сталкивается с неуклюжим парнем в свитере с оленями.
— Простите, — бормочет он.
— Осторожнее, — шипит на него тонкая «картонная» девица с ресепшена. У Даниэлы плохое зрение, но отличный слух. — Это же сумасшедшая Уиззет. Семь лет назад она встречала детей и мужа, они летели с пересадкой, из Монреаля. Но самолет взорвался, ее родственники погибли, даже тел не нашли. С тех пор она так и ходит.
— Она не ходит, а стоит, — шепчет парень. — Она не дает себе идти дальше. Она завязла в болоте. Прошлое, — он повышает голос. — Это же прошлое вас держит, да?
На призраков слишком давно не кричали. Они удивленно корчатся от чужого голоса.
Даниэла молчит.
Потом разворачивается и уходит.
Подойдя к дороге, она поднимает руку. На противоположном краю шоссе тормозит такси водитель кричит, опустив стекло:
— В аэропорт?
— Нет, — отвечает она. — Сначала в аэропорт, но… Мы там развернемся. Так что на железнодорожный вокзал, пожалуйста.
Бумажные сны
Каждый день в половину пятого утра Луиджи просыпался от третьего будильника, нащупывал в темноте кота, зевал сладко-пресладко, потом одевался, приплясывая босиком на холодном полу, брал сачок в заплатках из розовой марли и отправлялся ловить сны. Самые лучшие водились в двух кварталах от дома, на самой южной аллее парка вокруг виллы Боргезе. Луиджи перебегал пустую сонную улицу под возмущенное пиликанье светофора, протискивался сквозь кусты, притворявшиеся живой изгородью, и шагал прямо по газону, оставляя ямки в мягкой земле. Однако Луиджи вовсе не чувствовал себя виноватым, потому что совесть его просыпалась гораздо позже, после первой чашки кофе, а то и после второй.
Он устраивался на старой скамейке и замирал, притворяясь статуей с пыльными нарисованными глазами. Даже утренний ветерок обходил охотника стороной, переставал гладить его по волосам и теребить сачок. Парк вокруг выцветал до буровато-серых прозрачных контуров, а в пыли на дорожках начинали появляться Они. Сны трепетали бахромчатыми крыльями, дремотно поводили черными усами и тихонько звенели. Каждый на свой лад. Иногда Луиджи даже закрывал глаза и выбирал жертву не по узору и цвету, а по звуку. Правда, однажды ошибся и прихлопнул двоих: мелодичную карамельную грезу и почти неслышный, с крошечными треугольничками бритвенных крыльев, утренний кошмар. С тех пор всегда тщательно рассматривал содержимое сачка, прежде чем занести его домой, а то мало ли.