— Имаджинариум какой-то, — профессор Бойко кашлянул и поправил очки. Морж продолжал благодушно взирать на него, всем своим выражением морды и лучиками вокруг глаз демонстрируя солнечное летнее настроение.
За окном серели ранние декабрьские сумерки. Шел дождь со снегом.
— Я это… — нескладный студент-троечник Игорь Прохоров виновато переминался рядом. Он то и дело тянул себя за обтрепанные рукава свитера, то складывал на груди руки с широкими ладонями, то прятал их в карманы. — Я все вытру. Или покрашу. И стену тоже. Если надо.
В качестве ударного завершающего штриха в ластах морж сжимал тщательно прорисованную методичку по солнечно-земной физике.
— Игорь, — профессор оторвался от созерцания от шедевра и, прищурившись, поднял глаза на собеседника. — Я не буду вдаваться в комментарии о художественной ценности объекта. И про то, когда и как привести стол в порядок, узнаете у заведующего матчастью. Я спрошу лишь одно: вам не кажется, что вы все-таки ошиблись с выбором специальности?
— Н… нет, — помотал головой Прохоров, успевший единожды уже схлопотать академ и ни разу не осиливший сдачу физических дисциплин с первого раза.
— Кого вы пытаетесь обмануть? Меня? Родителей? Зачем вам сдалась эта физика? Вы ж ее не любите. В этого моржа вложено гораздо больше души, чем во все ваши контрольные и ответы на семинарах вместе взятые. У вас сколько на него ушло?
— Три часа…
Итоговый семинар по факультативу занимал как раз две пары.
— Игорь, я вам в последний раз советую. Забирайте документы и поступайте заново. В архитектурный, на дизайн, на иллюстратора… вас там с руками оторвут! И все будут счастливы. Мне не придется ставить вам двойки, а ваши моржи будут куда больше востребованы.
За окном совсем стемнело.
Игорь мял в руках методичку. Наконец собрался с духом, убрал с глаз непослушную челку и твердо посмотрел в глаза профессору.
— А можно, я сначала все-таки попытаюсь ответить на вопросы? Я готовился. Правда.
На следующую зиму их группа поехала в Финляндию — праздновать Новый год и Рождество. По приезду их заселили в деревянный дом, пахнущий смолой и еще чем-то теплым, неуловимым, не формулируемым обычным, повседневным языком.
— Огнем пахнет, — сказали девочки, ежась от холода перед еще не затопленным камином.
— Оранжевым, — буркнул под нос Игорь и понесся вверх по лестнице, занимать место в самой верхней комнате.
Он всегда как будто стремился забраться поближе к небу. Точнее, к солнцу, луне и звездам — всему, что светит.
К десяти годам он уже отчаянно боялся темноты — плакал, когда по вечерам гасили лампу, отказывался заглядывать в чуланы и не лазил с друзьями по чердакам и подворотням. Стоило ему закрыть глаза — и казалось, что вот-вот на спину ему опустится мягкая лапа и… Дальше воображение работать отказывалось. Слишком страшно.
Он боялся потеряться, заблудиться, быть украденным. Сказка про Гензеля и Гретель, изданная отдельной тоненькой книжкой со страшноватыми для детей серо-зелеными картинками леса и пряничной избушки, была зачитана до дыр. Всегда оставлять зарубки на деревьях. Сыпать за собой пряничные крошки. Обязательно говорить отцу или матери, куда и зачем идешь.
— Да что ж тебя родители так запугали-то? — причитала бабушка, глядя, как ребенок вместо того, чтобы гонять по всему пригороду с соседскими сорванцами, шатается по маленькому двору. — Вот я в твои годы знаешь, куда гулять уходила…
Игорь в ответ щурился, молчал и кусал губы.
Уж он-то знал, что родители тут были ни при чем. Во всем виновата была полярная ночь.
Осенью, когда Игорь учился в третьем классе, в школе объявили карантин из-за эпидемии какого-то особенно лютого вируса, и отец взял его с собой в отпуск, «к старикам». Стариками назывались прабабушка и прадедушка, жившие далеко на севере. Сначала летели до Красноярска — в памяти у Игоря сохранилась только смешная самолетная еда: джем, мед и масло в маленьких коробочках. Потом пересели на маленький самолет — «по знакомству», как сказал отец, у него школьный друг занимал какую-то высокую должность в грузовых авиаперевозках по краю.
Вот тут Игорь немножечко понял, что имела в виду мама, которая шипела ночью на кухне: «Сам езжай, куда хочешь, но ребенка с собой тащить не дам! Он же там натерпится!» От воздушной болтанки, от посадок и взлетов, от бесконечно тянущейся воздушной дороги ему к вечеру стало так плохо, что хоть кричи. Тошнило, крутило живот, болела голова. И — главное — не было никакой самолетной еды, чтобы хоть немного скрасить горькую путевую пилюлю.