А раньше был актером. Пять лет учился, готовился, проходил психологическую подготовку. Активировал все требуемые приложения, купил самую современную версию сета. И всё равно — отыграл всего шесть лет, потом «сломался».
Так же, как Мика только что, он за секунду мог упасть из объятий самой светлой радости в бездны черного отчаяния, если этого требовала роль. Он мог почувствовать и прожить десяток жизней за пять минут. Со своей партнершей они вдвоем играли любой спектакль, он — все мужские роли, она — женские. И каждый зритель в зале верил в перевоплощение, пусть даже молодой влюбленный мальчик через всего долю секунды становился старым озлобленным скрягой.
Сет выдает человеку всю палитру чувства или знания. Ты получаешь все точки зрения на вопрос, ноосфера вываливает их к тебе в черепную коробочку независимо от того, был ли у тебя связанный с ними жизненный опыт и готов ли ты к ним.
Мой брат был готов, и тот сломался.
А Мика — не готова. Что там говорить, большинство из «цветных» так никогда и не активируют сет любви. Боятся. И не зря. Уж слишком широка палитра.
— А любовь вообще бывает счастливая?
— Бывает, девочка моя, конечно, бывает. Твои мама и папа — они же любят друг друга вот уже столько лет. Они вместе, и никогда не расстанутся, у них есть ты и Алиса…
У Говарда Кейна не активирован этот сет вообще, и никогда не будет — все платы заняты бизнес-приложениями. А Стелла считает, что любит своего мужа, потому что так спокойнее. Любит ли она его на самом деле — не ведаю. Я знаю ее с детства, но она давно перестала со мной откровенничать. Особенно после активации этого злосчастного сета — от скуки, перед рождением Мики.
Мы идем домой медленно. Мика устала, она загребает листья ногами и беззвучно шепчет что-то себе под нос. Вопросы кончились, или она ищет новые формулировки? Не знаю.
Сейчас я как никогда чувствую себя счастливым. Наверно, это несправедливо по отношению к Мике, но, глядя на нее, я очень рад тому, что знаю о любви — да и о чем угодно! — не из сета. Пусть для меня она не многофункциональна, я чувствую лишь то, чему научился сам, но зато для меня она естественна.
Я «черный», а значит поглощаю переживаемые чувства, они навсегда остаются при мне в каком-то, пусть не всегда правильном, но однозначном виде. А те «цветные», которые осмеливаются активировать эмоциональные сеты, не могут их принять полностью. Чувство преломляется на поверхности сознания и дробится во множество точек зрения, между которыми ум так и мечется до конца жизни, не в силах выбрать единственно правильную. Если же эмоция не активирована, то, «возможно», цветной никогда не сможет ее испытать. Потому что не научился извлекать ее из жизни и забирать внутрь. Только черный цвет способен поглощать мир без остатка.
Уже на пороге Мика спрашивает меня почти шепотом:
— Скажи, как мне теперь жить с этим? — У нее заплаканные огромные глаза, окруженные сетью морщинок — кажется, что десятилетняя девочка вдруг постарела, как в страшных сказках, по мановению палочки злой колдуньи. — Вдруг я кого-нибудь полюблю, и буду заранее знать, что любовь может умереть? И у меня разорвется сердце?
— Не знаю, Мика, — вздыхаю. Надо убедить мистера Кейна не ждать, а завтра же везти дочь в больницу. Наверняка, психологи смогут успокоить ее лучше, чем я. — Я сам никогда не думал о таком. Можно просто — любить, не предполагая ничего. А сложно — я не умею. Я же не «цветной», как ты.
Вечером Стелла набирается храбрости и забирает у меня Мику в свою комнату. Нет, я уверен, у нее не хватит духу поговорить с дочерью, она просто обнимет ее, может быть, укачает, как маленькую. Поставит на мониторе заставку с розовыми сердцами и l’amour в наушниках.
А если Мике повезет, даже расскажет сказку. Из тех, что я рассказывал Стелле сорок лет назад, когда только пришел работать к ним в семью дворецким. Тем, кто отвечает воспитаннику на пороге, когда двери в палитру сета распахиваются настежь. И лишь надеется на то, что его слова потом помогут внутри, в разноцветном пространстве multitasking. Потому что сам никогда не смогу зайти туда.
После одиннадцати, когда в округе начинают гаснуть огни, я всегда обхожу дом — закрываю ставни. «Цветные» должны спать в полной тишине и темноте, чтобы ничто лишнее не царапало их сознание, и так перегруженное изнутри крошечными муравьиными смыслами, разбегающимися в разные стороны.
Под окном Микиной комнаты я спотыкаюсь о что-то мягкое. Наклоняюсь и поднимаю с газона фиолетового плюшевого слона, без которого до этого она лет пять наотрез отказывалась засыпать. Его голова наполовину оторвана от тела, из «раны» сыплются темные шарики набивочного материала. Окно разбито.