— Ванятка! Я вернулся из-за границы. Звонил тебе, не застал.
Детское позабытое имя.
В этом — остановившемся мгновении — и смерть матери, и равнодушный голос отца «Не лезь в чужие дела», и пьяный Колечка, и исчезнувшая из его жизни сестра, и его светящаяся Алёнка, но уже в следующее: Иван беспамятно рванулся к отцу. Отец есть. И это, оказывается, очень нужно ему, Ивану.
Они начали встречаться семьями.
Отец оказался щедр и прозорлив, дарил самое необходимое, без чего трудно начать жизнь: мебель и посуду, постельное бельё, телевизор с проигрывателем.
Наверное, в те шальные два года Иван не видел отца и его молодую жену так, как увидел бы в другое время нормальным зрением, ему казалось, отец наделён той же сокрушительной силой исступлённой страсти, что и он, — благороден и прекрасен, а потому не подсуден, во всём прав — правдой большого чувства. И жена отца, высокая, длинноногая, с толстыми, тёмными косами девочка, казалась Ивану совершенством. Газель, как называл её отец, была смешлива, добра, гостеприимна, неглупа. Иван включил отца с его «газелью» в свою семью, в свой мир. Всё нравилось ему: любой спектакль, любой фильм, любой человек, случайно или по приглашению попавший на пир Ивановой любви.
Но однажды, в туалете ресторана, отец, как пробку из бутылки, выбил Ивана из его праздничного состояния:
— Ты, Ванятка, только не расписывайся и не делай детей! Погодь!
Иван затряс головой, не послышалось ли ему, уставился, недоумевая, на отца. До этой минуты ему и на ум не приходило, что их отношения с Алёнкой нужно как-то ещё оформлять — они и так прочны!
— Почему? — воскликнул он, тут же решив немедленно расписаться с Алёнкой.
Отец, видимо, подумал, что совет — запоздалый, но кинулся со всем пылом умудрённой зрелости поучать:
— Ты ещё ребёнок. Ты не знаешь жизни. У меня лебединая песня. Я, Ванятка, пью последнее вино, — произнёс он, и Ивана впервые за много месяцев покоробила напыщенность и патетика отцовской речи. — Моя Лидия — совершенство. У меня, Ванятка, сейчас вторая молодость. А ты, ты поостерегись. Ты пишешь. Тебе нужна свободная дорога, другой брак. У издателей есть дочки. И потом. Сейчас, чтобы опыта понабраться, взрослая женщина — хорошо, но для жизни нужна ровесница. Женщина стареет гораздо раньше мужчины. И страсть твоя скоро поутихнет.
Иван ничего не ответил отцу, пошёл в зал, где ждали их женщины. То, что отец выбрал для серьёзного разговора туалет, почему-то особенно оскорбило. Мерцающий ресторанный мир показался фальшивым. На Алёнку, глаза в глаза, посмотреть не получилось, сказать ей, что произошло, не получилось: между нею и Иваном вязким тестом расползлись пошлость отца и неожиданная, немыслимая раньше практичность.
Алёнка тут же почувствовала — касается её — и напряглась.
Это её движение, едва уловимое, гордое — чуть дёрнувшиеся в улыбке губы, сразу позеленевшие, бегущие глаза Иван уже знал по первым неделям общения, это движение означало: «Я не навязываюсь. Ты сам пришёл ко мне. Ты свободен».
О, Иван очень хорошо уже знал Алёнку. Она не нуждается ни в ком, на шею не бросится. Наоборот, уйдёт в ту же минуту, как почувствует себя нелюбимой. Даже если жить без него не сможет, ему вида не покажет.
И в тот миг, чутко уловив грозящую ей со стороны отца опасность, увидев его, Иваново, смущение и фальшивую суету — он положил ей в тарелку лук, который она терпеть не могла, Алёнка возвела между ними непробиваемую стену, об которую Ивану теперь биться, искать слова, способные растопить крепчайший из всех строительных материалов, охраняющих человеческое достоинство.
Он не смог, не посмел пересказать ей разговор с отцом — побоялся предать отца и обидеть её.
Самые тусклые дни за два года: безответные губы, присыпанные пылью глаза, движения несмазанного, разладившегося механизма, голос справочного бюро, равнодушный, механический, лишённый живого участия. Вереница разговоров отвлечённых, выхолощенных, как дистиллированная вода. Иван прогуливал работу и лекции, не мог связать двух слов в своём романе, ночами смотрел в играющий светлыми пятнами потолок и не смел обнаружить свою бессонницу перед Алёнкой. Пока однажды ночью не сказал ей полуправду:
— Отец посоветовал подождать жениться, надо проверить друг друга.
Алёнка тут же откликнулась на искренность.
— Так сложилось… не принимаю игры и лжи, сразу чувствую. Какая есть, пусть правда. Не только это он сказал, что-то ещё, нехорошее. — Алёнка, в длинной розовой ночной рубашке, сидела на тахте, притянув колени к подбородку. Она была беззащитна и ослепительно молода. — Понимаешь, так сложилось, отец умер, когда мне исполнилось десять лет. Через три года умерла мать. Я осталась с дедом. Вокруг только и слышишь — «папа», «мама»! Ребята беспечны, в голове одни игры и развлечения, а мне не до игр, дел столько, что едва успеваешь сготовить, постирать. Не подумай, мол, дед заставлял. Наоборот, он готов делать всё сам — для меня готов забросить свою работу. Он был специалистом по литературе начала двадцатого века, занимался Зощенко. За это и пострадал. Лишь после Двадцатого съезда разрешили читать лекции в педагогическом. — Без перехода Алёнка заговорила о другом: — В школе было у меня два друга. Мы втроём с первого класса. На коньках, в кино… Вместе делали яхту. И вот в десятом классе Первого мая ребята зазвали меня на Сенежское озеро, оно по Октябрьской дороге, уверяли: такой красоты нигде не увижу. И впрямь — красотища! Я впервые попала на большую воду. Рябит под солнцем, светится всеми цветами радуги, нет слов передать.