Я не садист, но... почему бы и нет? Почему мне не причинить ему боль? Отчего мы должны с ним разниться? У него, этого глазастого (пока) медведя есть замечательная черта. Он молчалив. Он не пикнет. Каждый из нас, мелких и ничтожных в своей тяге делать другому больно, калечит своих медведей по три раза на дню. А мой... а мой - один такой. И на меня похож. Почти похож.
Еще в детстве, когда у меня не было медведя, но я очень его хотел, он мне виделся совсем не новым, не подходящим для веселеньких афиш с выдуманными счастливыми семьями, которых не бывает. Я мысленно обнимал и прижимал к себе одноглазого медведя, который повидал так много, что один глаз у него попросту отвалился (от ужаса увиденного, вероятно). Мой новый медведь почти идеален. И это «почти» сейчас заключается в одном его глазу... эээ... в левом. Да, в левом.
И вот я поднимаю нож и начинаю делать его похожим на себя. Отчего-то я не подумал, что огромный кухонный нож - не самое удобное орудие, чтобы отпарывать медведю глаз. Уместнее было бы взять крошечные ножнички, которыми гремлины стригут себе волосы в носу, так нет же - я-то всегда представлял себе, что это будет огромный кухонный нож. Вот я и вожусь, ковыряю и ворочаю им в голове медведя, будто иглой в консервной банке. И скрежет этот... когда лезвие прохаживается по рифленому ребру пуговицы. И нитки, которые я не могу отыскать и подцепить, и мех, в котором я неловко проковыриваю дырки. Как были бы мы счастливы, если бы с нами были те, кому мы могли бы причинять боль без жалоб с их стороны, без криков, в муке сотворенных, без слез. Да, основной инстинкт человека - не просто выжить, а выжить за чей-то чужой счет. И счет этот станет более очевидным, если мы пойдем так далеко, как только сможем, оставляя за собой отпечатки ботинок в чьей-то крови. Чем след длинней, тем явственнее вывод: я выжил.
И вот... глаз отлетает. Пуговица падает в пыль. Я гляжу на дело своих рук и не могу отвести взгляд: теперь на этой плюшевой морде поселилась невероятно жуткая и уродливая, но такая жизненная, асимметрия. Калека, он глядит на меня, и все его черты совершенно изменились. Вот теперь по нему видно, что он что-то пережил. У него есть своя история.
Медведь почти готов. Из его глазницы торчат рваные нитки. Пух пытается пробиться через дырки. Как легко сделать новое неновым. Так младенец, появляющийся на свет, вбирает в себя порчу этого мира и становится калекой с первым вздохом.
Медведь почти готов. Я беру нитки. Конечно, алые. Беру иглу. Конечно, острую. Потерпи еще немного, медведь, потерпи. Я быстро... я не буду тянуть с этим, поверь. Иначе - буде затяну - во мне появятся неуверенность, сомнения, совесть, страх. Нитки прошивают медвежье брюхо. Нитки впиваются и выныривают. Они походят на алый скорый поезд, ползущий за прекрасным блестящим паровозом. Я вышиваю на медведе. И это то последнее, что я хочу сказать. То, что рвется из меня наружу. То, что объемлет в себе все.
Но вот я дописал. Дошил. Довышил. Я воткнул иглу с остатком нити в брюхо медведю, как в игольную подушечку. Я аккуратно посадил мою мечту, моего идеального медведя, на стол, повернул его мордой к окну. Поднялся...
И вот я стою на подоконнике, а занавески треплет ветер. И листья, багровые и желтые, осенняя стихия вносит на мой чердак. Я обернулся. Медведь сидит на столе, как я его и посадил. Глядит на меня, полуслепой и в то же время полузрячий. Мольба остановиться? Не делать этого? Спуститься? Ха... Нет ничего из этого в его взгляде. Быть может, и было, но в другом глазу. В том, что в пыли лежит, на полу. А тот, что впился в меня, он безучастен и блестит в ожидании. И ты, медведь, не просто Я или даже продолжение меня. Ты тот, кто здесь останется после меня, кто будет жить, существовать, пылиться, когда меня не станет. Ты, мой медведь, мое письмо, моя прощальная записка.
Прощай, медведь, прости за все. За глаз, за швы... прощай, медведь. Прощай.
Пустое окно. Сумерки рассеиваются. Керосинка покрылась черной копотью. Медведь сидит на столе и глядит туда, где только что стоял я. Поперек его брюха по диагонали вышито алыми нитками. Не.На.Висть.