У. Э.: В самом деле, Иерусалим был практически разрушен, когда туда вошли крестоносцы.
Ж.-К. К.: То же самое происходит, когда в конце XV века завершается испанская Реконкиста. Сиснерос[324], советник королевы Изабеллы Кастильской, приказывает сжечь все мусульманские книги, найденные в Гренаде, пощадив лишь несколько трудов по медицине. Баэз говорит, что половина суфийских стихов той эпохи была сожжена именно тогда. Не надо постоянно твердить, что другие уничтожают наши книги. Мы тоже сыграли немалую роль в этом уничтожении знаний и красоты.
Так вот, чтобы найти просвет во тьме перечисленных катастроф, нужно сказать, что у книги — и это еще не самое удивительное — были враги среди самих писателей. И не так давно. Филипп Соллерс как-то вспомнил, что во Франции во время событий 1968 года существовал Комитет действия студентов и писателей[325], о котором я не знал, но мне он показался довольно забавным. Комитет яростно выступал против традиционного образования (тогда это было обязательно) и призывал, не без некоторой лирики, к «новому знанию». Морис Бланшо[326] был активным членом этого комитета, призывавшего, в частности, к уничтожению книги, которая якобы стала тюрьмой для заключенных в ней знаний. Слова должны в конечном итоге освободиться от книги, от книги как предмета, вырваться из нее на свободу. Но где им потом укрыться? Об этом ничего не говорилось. И все равно писали: «Долой книги, больше никаких книг!» Эти лозунги писались и изрекались самими писателями!
У. Э.: В завершение темы книжных костров нужно упомянуть о писателях, которые хотели, и иногда им это удавалось, сжечь собственные книги…
Ж.-К. К.: Наверное, это стремление к разрушению всякого творения свидетельствует о влечениях, которые сидят глубоко внутри нас. В самом деле, вспомним о безумном намерении Кафки сжечь все свои произведения перед смертью. Рембо хотел уничтожить «Одно лето в аду»[327]. А Борхес и вправду уничтожил свои первые книги.
У. Э.: Вергилий на смертном одре просил, чтобы сожгли «Энеиду»! Кто знает, может быть, в его мечтах о разрушении была архетипическая идея уничтожения огнем, возвещающая о возрождении мира? Или скорее идея, что если умираю я, то со мной умирает весь мир… С этой мыслью Гитлер покончит с собой, устроив всемирный пожар…
Ж.-К. К.: У Шекспира умирающий Тимон Афинский восклицает: «Затмись, о, Солнце, больше не свети / Конец приходит моему пути!»[328] Это вроде того, как камикадзе, умирая сам, увлекает за собой часть отрицаемого им мира. Правда, и японские камикадзе, врезающиеся в американские корабли, и террористы-смертники все же умирают за идею. Я где-то упоминал, что первым камикадзе в истории был Самсон. Он обрушивал храм, где был заточен, и, погибая, погреб вместе с собой множество филистимлян. Акт террориста-смертника — это одновременно и преступление, и наказание. Когда-то я работал с японским режиссером Нагисой Осимой. Он говорил мне, что каждый японец в какой-то момент своего жизненного пути приходит к идее самоубийства.
У.Э.: Это самоубийство Джима Джонса[329] и почти тысячи его учеников в Гвиане. Это коллективное самоубийство членов «Ветви Давидовой»[330] в Уэйко в 1993 году.
Ж.-К. К.: Нужно время от времени перечитывать «Полиевкта» Корнеля, пьесу, где на сцену выводится новообращенный христианин эпохи Римской империи. Он принимает мученичество и хочет увлечь за собой свою жену Полину. По его мнению, нет судьбы более достойной. Прекрасный свадебный подарок!
324
325
326
327
329
330