— Это он так шутит, — поспешил сказать сержант.
— Не надо ничего объяснять, — попросила Люба. — Я уже давно поняла, что меня тут все, в шутку или нет, называют сукой. Давайте приступать к делу.
На собаку нацепили намордник, по команде «лежать» она плюхнулась на пол, но переворачиваться на спину категорически не желала. Мгновенно образовался круг зевак или, при добром отношении к ним, зрителей. Это были не только юноши и мужчины, но и их собаки, причём очень многие выглядели гораздо приятнее «спортсмена» и его псины. Пока Люба смотрела на них, овчарку уложили на спину. У женщины мелькнула мысль на латыни, которую она изучала в университете, но, казалось, уже давно и прочно всю забыла: «Аве, Цезарь, император, моритури тэ салютант!». По-русски это звучало «Идущие на смерть салютуют императору», или что-то вроде того, так якобы говорили гладиаторы перед смертельной схваткой в присутствии Цезаря.
Люба представила себя отважным гладиатором, присела на корточки и протянула свою гладиаторскую руку к зверю. Собака грозно зарычала, но окрик «Фу!» её немного утихомирил. Шерсть у овчарки была на ощупь совсем не такая, как у Молли — у той мягкая и шелковистая, у этой — короткая и жёсткая, можно даже сказать, колючая. Трогать шерсть она хоть и нехотя, но позволяла, а вот первое же прикосновение к соскам вновь вызвало агрессию. И на этот раз окрик остановил псину, но Люба видела, что готовность собаки подчиняться хозяину, или кем там он ей приходится, уже на исходе, и теперь надеялась только на прочность намордника.
Она провела рукой в сторону живота и нащупала вторую пару сосков. Этого овчарка терпеть уже не стала. Она резко вскочила на лапы и бросилась на обидчицу, пытаясь добраться до горла. Если бы не намордник, ей бы это, несомненно, удалось, потому что «спортсмен», держащий поводок, не то прозевал рывок, не то умышленно дал волю своей псине. Люба, ожидая чего-то подобного, успела выпрямиться и сделать пару шагов назад, но собака двигалась намного быстрее.
Другие собаки, как и их проводники, Люба как раз вспомнила, как они правильно называются, стояли неподвижно и не вмешивались. До «спортсмена», раз десять выкрикнувшего «Фу!», наконец, дошло, что собака не подчиняется его командам, и он притянул её к себе за поводок. Благодаря наморднику Люба не пострадала, если не считать лица, забрызганного пеной, обильно летевшей из пасти разъярённой собаки.
— Всё, цирк окончен! — заорал сержант. — Вали отсюда, девка, пока тебя на консервы не порвали!
Она уже усаживалась за руль, и тут сержант спросил:
— А зачем ты её за сиськи щупала? Со своими сравнивала? Так у тебя намного больше, это с первого взгляда видно, щупать не надо.
— Что-то имеешь против? — осведомилась Люба.
— Нет, наоборот, завидую тому мужику, с которым ты на работе развратом занимаешься. Только не говори, что ты ни с кем, все мы люди, так что не поверю.
— Все на работе развратничают, говоришь? А у вас в отделе тоже женщины есть?
— Ни одной. В прошлом году последнюю уволили. И не надо, от них одни неприятности.
— Понятно. Тогда не завидую тому мужику, с которым ты на службе развратничаешь.
— Что? — взревел сержант, разъярившийся даже сильнее, чем та овчарка.
Люба ничего не стала пояснять, а рванула с места, не дожидаясь, пока мотор прогреется как следует.
Спокойно, не торопясь, Нежный поднялся на третий этаж и позвонил в квартиру Похабыча. Старик распахнул дверь, выпрямился, расправив плечи, закрыл глаза, да так и застыл на пороге.
— И долго мы будем изображать скульптурную группу «Два идиота в подъезде хрущёвки»? — недовольно поинтересовался майор.
— Вы не сразу будете меня убивать? — открыв глаза, спросил Похабыч.
— Я не по этой части. Если понадобится, убивать вас будут совсем другие люди. На это дело так много желающих, что я не понимаю, почему вы до сих пор живы.
— А вы кто?
— Майор Нежный, инспектор уголовного розыска, — он показал «корочки». — Мы так и будем беседовать здесь, на лестнице? Я могу предложить не меньше двух вариантов, где поговорить гораздо удобнее. Например, у вас в квартире. Или у меня в кабинете. Выбор за вами.
— Проходите, — старый фокусник отступил в сторону. — Идите вон туда.
«Вон туда» оказалась сравнительно большой комнатой, в углу стоял стол, у стены — диван, а напротив него — югославский гарнитур-стенка, уверенно переживший Югославию и вообще настолько древний, что уже вполне мог бы уже считаться антиквариатом. Зато стоящий в специальной нише телевизор выглядел намного современнее, примерно десятилетним.