— Нет, нужно! Хорошая еда, она всегда уместна. Ведь мы здесь — одна семья.
Заслышав глас хозяина, Милика тут же кинулась выполнять приказ, обнаружив большой опыт образцовой домашней хозяйки. Вскоре на столе появилась клеенка, а на ней — мелко нарезанная грудинка, белая брынза и помидоры. Панделе, с выражением доброхотного патриарха, начал разливать в стаканчики коньяк.
— Пробуйте, дорогие товарищи, такого вам отроду не попадалось. И не попадется! У меня он от одного подчиненного. С такими связями человек!.. Жаль, что мы забыли дома проигрыватель. У нас есть пластинка с Долэнеску… Как он запоет «Я родился средь Карпат», аж слеза прошибает. Большой человек, я с ним лично знаком…
— Могу предложить вам запись Вивальди… — остроумно заметила Мона, с аппетитом надкусывая бутерброд с грудинкой.
— Только чтоб это был не «рок»! Мой муж говорит, что от них у него «изжога»… — заявила Милика. — Может, у товарищ Габи есть?
— Она предпочитает музыку природы, уважаемая мадам, записывает голоса птиц, — мягко вмешался Мирча. — А луку у нас нет?
— Поищи-ка, жена, луку. Лук — вещь хорошая, и спишь от него лучше. Скажи Дидине, чтобы она нарвала в огороде. И чесночку. Пировать так пировать!
Милика послушно направилась к хозяйке и, после коротких переговоров, вернулась с пустыми руками.
— Она говорит, что в такой час в огород не ходит. Мол, если кому надо овощей, пусть говорит ей с утра.
— Вот подлая баба, и пальчиком не пошевелит ради жильцов. А деньги, слава богу, берет, как в «Интерконтинентале»!
— Les affaires sont les affaires[7], — с ученым видом объяснил негодование Цинтоя Алек Василиаде, который как раз выходил из комнаты… — Деньги, господа, — как говаривал мой отец, — это причина разброда в современном мире.
Высокий, худой, с несколькими жидкими аккуратно зачесанными прядями на голове, всегда сохраняющий строгую мину и взгляд, слегка недовольный пошлостью современной жизни, господин Василиаде, когда молчал, с успехом мог сойти за человека глубочайшего интеллекта.
— Я слышал, — продолжал свою мысль Цинтой, — от одного человека в деревне — я у него мед покупал, — что муж бил ее до полусмерти.
— Так ей и надо! Женщина, которая не слушается мужа… — подхватила Милика.
— Нет, вы не правы, мадам, Петреску просто слишком часто напивается, и тогда с ним никто не сладит, — вдруг услышала я свой голос.
— Да, я тоже об этом слыхал. Он со всеми в деревне разругался. Тот, что продает мед, рассказал мне, что месяц тому назад Петреску подрался с одним в корчме, так их еле-еле разняли. Говорят, и ножи вытащили.
— Жаль, что его здесь нет, вы бы его перевоспитали, — вмешался Барбу, протягивая стакан, чтобы Цинтой его наполнил.
— Да, товарищ Барбу, это верно. Можете пойти на ферму, где я работал, и спросить у товарищей, скольких я наставил на путь истинный, одних — словом, других…
— Делом, — закончил Барбу.
— Битье — дело святое, — говаривал, бывало, мой отец — мир праху его! — когда порол меня розгами, — вставил Мирча, решив внести свою лепту в беседу о воспитании и перевоспитании человека.
— Ну, с детьми — я согласен. Мой отец, полковник, тоже меня наказывал. Но не думаю, что в том случае, о котором упомянул господин Цинтой, этот метод — самый подходящий. Человека нужно убедить, перевоспитать трудом, иначе все кончится травмой, и он погибнет для общества… В конце концов, нельзя же отказаться от понятия сознания, иначе нас подстерегает опасность бехавиоризма, — с ученым видом заключил Алек.
— Добрый вечер и приятного аппетита!
— А, товарищ Габриэлла! Вернулись… Пожалуйте к столу. Милика, принеси еще один стакан.
— Как протекало слияние с природой нынче вечером? — проникновенно поинтересовалась Мона.
— Прекрасно, мадам! Жаль, что я не взяла с собой господина Василиаде. Вечерние упражнения — это главное в практике йогов. А он, по-моему, — такой способный… — столь же невинно ответила ей Габриэлла.
— Ну, доброго всем здоровьица! — поспешно вмешался Цинтой, правильно оценив возможные осложнения, которые этот диалог мог внести в мирную беседу.
— Ей богу, такой нежной грудинки я и в родном доме не пробовал…
Из глубины двора с веселым лаем вырвался Замбо. Последовало короткое замешательство, затем раздались слова: «… к черту такую жизнь…» и перед глазами изумленных зрителей, шатаясь, предстала какая-то тень. Сидевшие за столом смотрели на эту все более сгущавшуюся тень с удивлением, смешанным с ужасом. Наконец стало возможно различить силуэт мужчины лет сорока, плотного, коренастого и сутуловатого. Его лицо пересекали глубокие морщины, красные глаза слезились, а губы, распустившиеся в пьяной улыбке, обнажали бледно поблескивающие металлические зубы. Невысокий, человек создавал, однако, впечатление большой стихийной силы.