Как он и ожидал, аргументы разума на неё не произвели впечатления.
— Так ведь, господин старший следователь, если тебя раз за разом не слышат — ты пытаешься кричать всё громче и громче, не правда ли? — призвала она его подтвердить эту мысль.
Леон нахмурился, потому что мысль была логичной.
— Вам сложно понять, потому что вас-то все сразу слышат, — продолжила говорить Айриния. — Но поверьте мне как человеку, которого в принципе никто никогда не слышит — это и впрямь толкает на отчаянные мысли и поступки.
— Я вас сейчас слушаю, — прохладно отметил Леон, которому её слова почему-то показались укором — во всяком случае, внутри его души поднялось какое-то непривычное, сосущее чувство вины.
Она посмотрела на него грустно, потом безрадостно улыбнулась и уточнила:
— Слушаете, но не слышите. — И с горькой иронией добавила: — Кто вообще воспринимает всерьёз слова таких, как я? Простите, — впрочем, опомнилась она и снова повинилась. — Я сама не своя.
Обозначив в качестве прощания что-то, похожее на реверанс, она прошла к изолятору, но не внутрь — то ли у неё не было пропуска, то ли она и не собиралась заходить. Вместо этого она села прямо на землю, облокотившись на стену и прикрыв глаза. Вся её поза и выражение лица отражали крайнюю степень усталости и уныния.
Леон некоторое время смотрел на неё, не в силах уйти. Что-то всколыхнулось внутри него в эту короткую беседу, и он сам не мог понять, почему теперь испытывает такую смесь волнения, беспокойства, вины, страха и тоски — ведь, кажется, она говорила одни только глупости, какие влюблённые девушки говорят, пытаясь выгородить своих возлюбленных.
Развернувшись и тряхнув головой, Леон отправился обратно в управление.
Однако сказанные Айринией слова всё не шли из его мыслей. Невольно они дали ответ на его застарелый болезненный вопрос — почему Рийар ведёт себя таким идиотским образом.
Всю жизнь Леон задавался этим вопросом — и не мог найти ответа. Всю жизнь раздражался от идиотского поведения брата и пытался призвать его к порядку. Всю жизнь не понимал, почему Рийар не может просто вести себя нормально.
Просто вести себя нормально — так, как ведёт себя сам Леон.
Он придумывал множество объяснений: просто хочет побесить, просто издевается, просто хочет быть в центре внимания, просто обожает чужое восхищение. В общем, всё это сводилось к тому, что Рийар — обыкновенный выпендрёжник, и просто дня прожить не может без того, чтобы не привлечь к себе внимание очередной эпатажной выходкой.
«Привлечь к себе внимание», — похолодев, осознал Леон.
Привлечь к себе внимание.
Не потому, что он им упивается, а потому, что просто хотел, чтобы его, наконец, хоть кто-то услышал.
Рийар просто хотел быть услышанным — но его никогда, никогда не слышали.
И всё, всё его поведение, до последнего выпендёржного жеста, до последней язвительной улыбки, — оно же буквально кричало об этом!
Но Леон не желал его слышать — и только затыкал его своими замечаниями, своими попытками сделать его «нормальным», своим желанием призвать его к порядку, — а теперь уже стало поздно.
Теперь Рийара никто уже не услышит.
Он заперт; пока только в изоляторе; чуть позже отправится в колонию. И сам Леон — сам Леон! — неоднократно ведь мечтал, чтобы братец уже заткнулся, уже угомонился со своими выходками, а может, и свалил бы куда подальше из его жизни, и больше не досаждал ему.
Прекрасно! Его желание исполнено.
Рийар уже больше никогда не сможет ему досаждать.
…почему же это совсем не радует, а, напротив, причиняет боль?
Леон не знал, что делать теперь с открывшейся в его груди бездной.
Глава двенадцатая
Леону нужно было теперь как-то привести в порядок свои мысли и чувства, пребывающие в смятении. Он не хотел, впрочем, возвращаться в свой кабинет — там была Илия, и она сразу поняла бы, что с ним что-то не так. Он не говорил ей, что хочет пойти к Рийару, и тем более не собирался говорить, что не довёл своё намерение до конца.
В управлении вообще было слишком много людей, которые поняли бы, что с ним что-то не так, — а дома это о нём сразу поняла бы мать. Идти куда-то в кабак или прятаться под деревом за городом казалось пошло и нелепо; но Леону нужно было уединение — уединение, не разбавляемое чужими тревожными взглядами и взволнованными вопросами!
Он проходил как раз мимо боевого корпуса — и ему пришла в голову мысль, что время послеобеденное, и едва ли кто-то сейчас тренируется. Он свернул туда и заглянул в зал: как он и ожидал, тот был теперь пуст.
Леон снял пиджак и подошёл к стойке, на которой хранились тренировочные клинки. Там ярко и несомненно выделялся понтовый федершверт Рийара, на фоне почти одинаковых мечей приковывающий к себе внимание и словно приглашающий взять его в руку.
Леон прошёлся взглядом по изящной гравировке; клинок был крайне хорош. Однако взять он его не решился, подумав, что это, пожалуй, будет неуважением к памяти Рийара…
Он замер, потрясённый, поймав себя на том, что только что подумал о брате так, как обычно думают о мёртвых.
Это, в общем-то, было объяснимо. Рийара осудят и отправят в колонию; помилования на Понте были редки — раз уж маг был признан опасным, нелепо было рисковать. Слишком много зла мог причинить озлобленный и мстящий заключённый. Обычно те, кого отправляли на остров, уже не возвращались — так что Рийар, в каком-то смысле, действительно умирал.
Взяв обычный клинок, такой же, как большинство, Леон, забыв про разминку, стал отрабатывать самые простые базовые удары — не то чтобы он хорошо умел фехтовать, не то чтобы рабочие брюки и рубашка способствовали этому занятию.
В эти примитивные удары, однако, выплёскивалась та взбудораженная энергия, которой Леон был теперь переполнен — и особенное удовольствие ему теперь доставляла боль, с которой ныли его мышцы, непривычные к этому занятию. Эта предсказуемая и обыденная боль словно приглушала и подменяла собой ту — страшную, острую, которая разрывала сейчас сердце Леона на ошмётки.
«Кажется, теперь я понимаю, почему это так нравилось Рийару!..» — мелькнуло у него в голове, и он замер, опустив меч.
Да, учитывая то, что о нём сказала Айриния…
«Почему я вообще ей верю?» — потряс головой Леон, принимая неловкою стойку и делая не совсем верный удар, который, впрочем, отдался приятным нытьём в мышцах.
Какое ему вообще дело, что болтает полубезумная от вечных откатов стажёрка!
Удар получился таким неудачным, что Леон чуть не вывернул себе запястье. С гневом он отбросил меч — тот с грохотом полетел по полу.
Тяжело дыша, Леон смотрел на этот меч и не мог отделаться от мысли, что «полубезумной от откатов» стажёрка стала в результате его действий и решений.
Обычно он относился к служебным магам куда как бережнее, и он не заметил за собой тот момент, когда перестал беречь Айринию. Должно быть, когда стал видеть в ней преступницу, — преступницу, которую всё равно сошлют на остров за использованную ею магию принуждения, поэтому…
«А что — поэтому? — холодно и зло спросил у самого себя Леон. — Поэтому её можно перестать считать человеком?»
Как ни скверно было это признать — но да.
Он просто позволил себе перестать считать Айринию человеком. Потому что в моменте это было удобно и практично. Это позволяло продвигать следствие. Это позволяло хорошо выполнять свою работу.
Заглянув в своё сердце, Леон вынужден был признать, что, если бы обязанности поисковика выполняла бы Илия, — он нашёл бы все мыслимые и немыслимые способы, чтобы извертеться, но вести следствие с минимальными магическими затратами, лишь бы защитить её от откатов.
Айринию было не жалко — и не только потому, что он уже считал её за преступницу. Он не желал её и до этого, просто её проступок дал ему моральное право оправдать собственную позицию.
Но Айринию было не жалко в принципе — ведь такие, как она, и созданы для чёрных магических работ. Кого, как не их?