Молодой француз долго, под конец даже раздраженно искал ноты. Найдя три пожелтевших листа, сверху донизу усыпанных черными горошками, он расставил их на пюпитре и начал играть. Казалось, будто Пьер не прилагал никаких усилий, плавно скользя по черно-белым клавишам инструмента. Очередной широкий, размашистый пассаж чередовался с мелким, требующим хорошей техники хроматизмом; яркие гремящие аккорды отзывались тихим эхом на верхних октавах; медленные, протяжные моменты сменялись быстрыми и стремительными.
Будто Пьер начинал жить по-настоящему, в полную силу только тогда, когда садился за пианино. Как только затихала последняя нота, француз превращался в подобие крота, который существовал в своей норе, пусть неимоверно богатой, но все же норе, не высовывая из нее носа, слепо закрывая глаза и игнорируя происходящее вокруг, боясь света, живя в одном сплошном, беспросветном мраке.
Внезапно на середине пьесы француз вскинул руки в потолку, не поднимая головы, и с размаху ударил по клавишам. Совершенно уродливый звук пожирал всю квартиру (как может звук пожирать квартиру?.. может, «наполнял»?..). К чему столь резкая перемена настроения? Такая чудесная гармония звука вдруг прервалась грязным, отвратительным диссонансом. Но это была всего лишь гармония и чистота звука, а не человеческой души. Переживания, сомнения, ярость, тревога, раздумья до изнеможения были одним огромным диссонансом в жизни Пьера.
И всё из-за одного случая. Проклятого им сто тысяч раз случая, кода в один день не стало целой семьи. Мать, отец, маленькая сестра, которую он любил больше всего. А дальше — свет фар, кричащий звук торможения, внезапность, один миг и темнота. Прерванные мечты, планы, детский смех. Один миг и три жизни. После этого жизнь Пьера потеряла всякий смысл, о котором твердят философы. Он похоронил себя в этой душной квартире и только продолжал своё существование, играя на фортепиано.
Француз мгновенно встал со стула. Он не был взбешен: он нервничал, принялся суетливо ходить по комнате, сотрясая растерявшийся от неожиданности воздух. Он как будто что-то искал. Пьер тер лоб, ерошил волосы, щупал лицо и что-то бормотал про себя, еле слышно, чтоб даже застойный пласт воздуха в квартире его не услышал:
— Так жить нельзя… Тряпка, слабак, соберись…
С этими словами француз пулей выскочил из одной комнаты в другую, отчего бумаги, какие-то легкие разбросанные ткани остались в недоумении колыхаться от порывов ветра. Он дошел до стеллажа и достал объемистую книгу. Нет, видимо, это альбом с фотографиями. Пьер стал судорожно перелистывать страницу за страницей, ища не зная что. Он на несколько секунд останавливался то на одном снимке, то на другом. Лица людей, улыбающиеся, счастливые, смотрели на него со всех сторон, и от этих любящих, искренних и ясных взглядов он невольно стал улыбаться, ещё потирая свой лоб, покрывшийся мелкой испариной, и внезапно порозовевшие щеки. Пьер продолжал вглядываться в лица родных, особенно в детское личико маленькой Софи, возможно, что-то спрашивая у нее, пока сам не успокоился, пока его пульс не пришел в норму.
Спустя несколько минут уже не нервная, а добрая полуулыбка блуждала на его лице; на щеках появились ямочки, а под глазами — совершенно очаровательные складочки, которые возникают у человека только тогда, когда он либо щурится, либо улыбается.
После такого эмоционального всплеска к Пьеру не вернулась прежняя дотошная депрессивность.
Он ещё долго разглядывал семейный альбом, иногда теребя уголки его страниц. Казалось, он пребывал в состоянии абсолютно умиротворенном, приподнятом, но не бодром. Огромные волны воспоминаний захлестнули его, он почти тонул в них, даже привкус соленой воды появился на губах француза. Но это была отнюдь не морская вода, а простые человеческие слезы. Пьер робко провел ладонью по собственной щеке, стер каплю. По-моему, он сам не понял, грустить или радоваться вновь проявившимся чувствам…
Пьер как-то по-детски протер глаза. Встал неожиданно бордо, раздвинул темные шторы на окнах и вышел в коридор. Там он надел бежевое пальто, натянул черные перчатки и шляпу, через шею по-французски небрежно перекинул шарф, мельком глянул на своё отражение в огромном зеркале и с гордо поднятой головой и чистым сердцем вышел на улицы Парижа.