В прозрачности просквозило что-то красное: куст волчьего лыка в цветах, как кораллы, розово и красно облепивших голые ветки.
— Этот самый и есть куст с ядом, — сказал Федор Максимович. Он достал из кармана складной нож, срезал ветвь, протянул ее мне. На ветру потек с цветов пленительно-нежный запах.
— Ну и что дальше? Что замолчал, Федор Максимович? Задумался?
— Не дай бог еще такое испытать. Чего только не видел потом, а вот эти слова: «Почему сапоги вымыты?» — во сне слышу. «Почему сапоги вымыты?» — Кричу прямо-таки.
Дальше, дружок, так было.
Вечером ушел я с Варей в хлев. За стеной избы хлев был. Под крышу забрались. Крыша ветхая. Через крышу в случае чего и уйдем в поле. А там будь — что будет! Страхов много, а смерть одна.
В избе коптилку оставили: пусть думают — дома я. Туда сразу и пойдут. Каждая минута лишняя — помощница мне.
Прислушиваемся. Тихонько стрекотом сигналит свое сверчок. Роса об лопух щелкнет.
Слышу, идет кто-то. По шагам — один. Застучал в избу.
«Я, Федор Максимыч, открой», — голос Лыкова.
Выходить или нет? С неизвестными задача. Решай, ежели жить хочешь, да быстро, без ошибок, такой экзамен, что не переправишь, за одну ошибку пулей отметку тебе выведут.
Поднялся я, а Варя за ноги меня обхватила, дрожит.
«Не ходи. Бежим, — шепчет, — бежим».
Решил я выйти. Гранату в карман положил. Живым не дамся.
«В случае чего — уходи, — говорю Варе. — Или где под соломой спрячься».
«Федя, не ходи!»
Одному легче рисковать. Пропал, так сам. А за нее сердце разрывается.
Вышел. Лыков один.
«Клопы, — говорю, — сожрали совсем, из дому выжили».
«А ты, — говорит, — их керосином. А то я тебе такого мыла немецкого принесу, для раствора. Блохи еще выдерживают, а клопы нет… Поймали», — вдруг шепчет.
«Кого?»
«Агента этого. На хуторе жил».
Зашли мы в избу. Опять подаю самогона для разговора, а сам всякий шорох снаружи слушаю.
«Хитер этот Рябой, — Лыков говорит. — Нагнал страху. Черту на рога полезешь. А чтоб было куда лезть, места оставил, вроде бы вовсе открытые. Ждали: не выдержит, вскочит в ловушку — и не дернется».
Как стужей меня обдало.
«И в какую же ловушку попался?»
«А ты чего испугался?»
«Ничего», — говорю.
«Между елок схватили. Признался. Аржанов фамилия… Аржанов. Молодой еще, билет партийный из подкладки выпороли».
«Теперь все успокоится», — говорю, а у самого в глотке-то пересохло, голос не свой.
«Да, — говорит Лыков. — Многих могли пострелять. Да только им соколик был нужен. Ведь у них, — шепчет, — в семи верстах, в лесу, склад: и снаряды и мины. Смертушка припасенная. Вот чего боялись, не зря соколик-то возле кружил. Завтра утром по деревням повезут для показа. Покажут, что за такие дела бывает. Погляди», — сказал и как-то пристально посмотрел на меня. Не хмелен, а будто сон его мутит: устал.
«Меня, — говорю, — Рябой за выход из избы расстрелять грозил».
«Это все снято. Ходи. Это он всем говорил для страха. Страхом гнал. Как волка в обкладе, знаешь? Бежит от страха. Кругом обклад — флажки, заметался, и вдруг спасение свое видит — открытое место среди флажков — ворота. Бежит туда, а там его и ждут не дождутся охотнички».
Недолго побыл Лыков, засобирался.
«Варя где?» — спрашивает.
«На хлевке спит».
«Не оставляй одну».
«Почему?»
«А почему сапоги вымыл?»
Что это он сказал?
«Я, — говорю, — еще и руки мою. Что, и за это привязаться могут?»
«Рябой свое дело знает. Говорят, его специально вызывают, где изловить кого надо. Многих: на разные свои удочки выловил».
Думаю: «Уж не ты ли меня в какие ворота загнать хочешь, на охотничков? Страхом не взяли — от радости побегу».
Ушел Лыков.
Ночь, туман в лугах белыми разливами.
В эту ночь, по туману, мы и ушли с Варей, вернее, выползли. Хоть и тихо было, но осторожность при себе я на боевом взводе держал.
На волков флажки придумали, на рыбу — сети. А на человека? Хитростью человек человека ловит.
Велел я Варе подальше уйти, к леснику Пахомову. Был такой старик. Раз мы с Лыковым к нему заезжали за тетеревами для коменданта. Сам комендант ездить туда боялся.
«Приду к тебе, — говорю Варе, — сам приду. А сюда не суйся. Тут еще не все кончено».
«Куда, Федя? Хоть раз мне скажи, откройся».
«Потом как-нибудь. Все припомним. Будет и наше время, погоди».
Поцеловал я ее. Платок на ней был. Домом от него пахнуло.
«Что ж так скоро простились? — говорит Варя. — А вдруг не придешь?..»