Хотел я к дубу вернуться. Но туда не дошел: горело и там.
Варю нашел в лесниковой сторожке. Было горько от дыма, сумрачно.
— Ушел я тогда в партизанский отряд, — продолжал Федор Максимович. — Партизанил. А когда пришли наши, на фронте воевал. Домой с Эльбы вернулся. Не сразу после войны, а в августе.
Подхожу к плетню — Варя от колодца идет, с ведрами. Бросила ведра — и ко мне.
«Федор… Федюша!» Вот и встретились! Неужели пришло наше время?
Избы той нет, сгорела. Подсолнухи на том месте в бурьяне.
В баньке жила. Окошко сама прорубила. Теснота. Но не печаль.
«Дожили, — говорю, — дожили до каких дней! Теперь и к речке выйдем, и по лугам походим, как мечтали».
Огурчики на столе, укроп, лук зеленый.
«Вот, — говорю, — из ада в рай попали. А говорят, чудес не бывает. Есть чудеса».
А она молчит, только меня слушает и глаз с меня не сводит. А и я пришел не пустой: четыре жарких медали на груди.
Сумрачно в этой баньке, а нам светло от своей радости.
Вот Варя и говорит:
«Лыков здесь».
«Как здесь?.. Живой!»
Сразу и пошел к нему. В такой же баньке, только ближе к лесу, он жил.
Согнулся под притолокой, захожу, а он у окна сидит, сапоги себе мастерит. Рядом на полу — пара костылей. Постарел, голову сединой выморозило.
«Лыков, — кричу, — Парфен Петрович!»
Глядит — не узнает.
«Федя, — говорит вдруг, — Максимыч!»
Обнялись с ним. Плечи и грудь у него как из камня.
«В гости, — говорю, — в гости ко мне идем. Вот посидим теперь».
Вышли с ним в луга. Зелень кругом, тепло, воздух, как на меду, заварен.
«А я ждал, — говорю, — тогда тебя у дуба».
Идет он, а костыли под ним так и скрипят.
«Немного не дошел, — говорит, — ноги мне перебило. Так и отвоевал. Наши пришли, чуть не пострадал, что старостой был. Да люди вступились, сказали, что вроде бы человек я. И ноги-то плохи были, не ходил почти. Оставили».
«Да ведь ты какое дело сделал! Разве не знают?»
«Нигде не записаны были эти наши дела, — говорит. — Живу, слава богу. Больше ничего и не надо. После того, что пережил, счастлив жизнью, выше и нет ничего, как вот жить с волей да среди своих людей. Это-то и главное самое… Ваню… Ваню жалко…»
Вошли мы в деревню. Пора и расставаться: здесь дом Федора Максимовича; мне дальше идти.
Вдали на дороге увидел я человека на костылях: будто большая черная птица поднималась рывками, хотела взлететь и неожиданно кланялась этой сверкающей дороге.
— Лыков!..
1963 г.
НЕ ОДНА ВО ПОЛЕ ДОРОЖЕНЬКА
Земля под кустом ольховым затравела метляком, вейником да луговым васильком, малиново зареющим в этой зеленой тени. Ходили под этим кустом люди, косили, сено сгребали. И не знал никто, что таилось тут… Судьба здешнего лесничего Павла Пояркова таилась еще с войны, ждала почти пять лет часа своего — и дождалась.
Еще утром счетовод Прокопий Иванович позвонил из правления в милицию. Так быстро ответили, что вздрогнул Прокопий Иванович. Сейчас скажет он — и пропал Поярков.
— Милиция? — шепотом переспросил и огляделся. В правлении было пусто и тихо, только неприколотый угол плаката шевелился от ветра, с утренним прохладком вливавшегося в раскрытое окно. — Мне Донцова… Срочно!..
В трубке раздался голос Донцова. Прокопий Иванович помолчал. Может, кинуть трубку да от греха-то подальше!
— Донцов?.. Прокопий Иванович говорит… Улика страшная.
К окну с улицы подошла жена Прокопия Ивановича — Марья, чтобы отдать ключ мужу. Она в белой кофте из парашютного шелка. Глаза в прозелени, быстрые.
— Против Пояркова улика, — шептал Прокопий Иванович, повернувшись к стенке. — Все не могу сказать. Намекнуть даже боюсь — такое открылось. Мой долг сигнал дать вам лично…
Прокопий Иванович повесил трубку, не сразу зацепил за рычаг, руки дрожали.
— Ты что мелешь? — сказала через окно Марья.
Обернулся Прокопий Иванович, побледнел, как из воска было сейчас его лицо.
— Нехорошо подслушивать, — сказал он и расческой зализал на просвечивающую лысину волосы в просяной рыжине. — А что слышала, то на языке замкни, а то голову сымут.
— Тебя бы не сняли за твое трепало… Какая еще улика?
— Да разве я тебе не говорил? Не успел, значит. А теперь не могу: слово с меня взяли под угрозой уголовной статьи. Узнаешь скоро, а пока молчи, забудь, не то затаскают. Слышишь!.. Ключ-то давай.