— Извините за скромность угощения, — сказал Арсений.
Аверьяныч шлепнул ладонью в донышко бутылки и зубами вырвал пробку.
— Мы производим, а там распределяют. Кому — премию. «На́ тебе, милый, сто тысяч, и на твою отсталую от живота грудь золотой значок за описание комара, каким манером он пронзает… стервец!» — выругался Аверьяныч.
Настенька засмеялась.
— Лучше бы ты какой случай рассказал.
— Травка, она про свое шумит, а про наше помалкивает. У меня тут как-то налоговый агент остановился. Сел чай пить. Пьет и с подозрением на самовар глядит. «Что это, — говорю, — глядишь?» — «А, — говорит, — орлы на ем». — «Так, — говорю, — они не живые, не навредят. Символ». — «Символ? А какой? Царский». — «А мне, — говорю, — хоть голландский, хоть японский. Вода бы кипела, да был бы чай краснодарский. А ежели тебе не правится с боевыми орлами пить, бери вон черпак и к курям иди. Я им там налил, и тебе хватит».
Павел ополаскивал стаканы в реке. Под сыро преющей краюхой берега вились в воде розоватые корни ивы. Согнулась она, опустив зелено-серебристые косы: медленно кружилась вода — тянула иву, но когда-нибудь всю ее обдаст мраком и стужей эта глыбь, в которой обманно горело отраженное солнце. Ива скрипела где-то под комлем, в струящихся побегах с багровыми, похожими на родинки, галлами на листьях.
Тут Павел убил Илью Посохина, полицая.
«Жил бы, может, и сейчас, — подумал Павел: отходила с годами ненависть. — Но что-то болит во мне. Почему это? Неужели душа свое что-то видит?» «Не губи!» — Павел вспомнил, как закричал Илья и упал на орешники, которые, согнувшись, укачивали его на вечный сон, редко, как вздохи, всплескивали вырывавшиеся из рук его ветки…
Подошел Арсений. Хотел на прощанье попить из Угры. Зачерпнул полный стакан: пахло от воды рекой, сладкими цветами шиповника.
— Жалко уезжать…
— Забудешь за первой осинкой, — сказал Павел.
— Нет, я буду писать. А если вернусь, поработаем вместе.
— Если не сведут лес под корень.
Павел поглядел на его волосы, будто первый раз увидел, какие они легкие, светлые.
«Счастливый ты, даже и не знаешь, какой ты счастливый», — подумал Павел.
Арсений допил воду с плававшим корешком: водой не плюются — каждая капля и даже этот корешок — все дар природы.
Они поднялись по тропке наверх.
— Садитесь, — пригласила всех Настенька. — Тут и правда хорошо.
Она поджала ноги, укрыла их юбкой. Похоже, что прямо из этой высокой травы выросла она в синей косынке.
«Цветок человеческий, — подумал Арсений, — живой, красивый».
Аверьяныч налил в стаканы.
— Руки дрожат, не обмериться бы… К нам тут намедни на машинах приезжали рыбу ловить. Вино, закуска всякая. Пьют, а вино бездействует; от этой закуски во мне слюны столько, что вино вроде бы как разбавленное получается. Пахомыч был, ловлей руководил. Рюмки тонкие, серебряные. Хватил Пахомыч эту рюмку. Гляжу, в руках пусто, рюмки нет. Не в бороде ли упрятал? А не дай бог — проглотил. Для здоровья это уж ладно, что проглотил, это свое здоровье, тут сам хозяин. А как, думаю, скажут, что серебряную рюмку проглотил специально для обогащения. Тут и к прокурору могут доставить. Гляжу, вздохнул да и откашлянул эту рюмку из горла. Не целился он, конечно, а прямо в ихнюю собачонку угодил.
Шутку приняли, посмеялись. Подняли стаканы. Выше всех Павел.
— За наш лес!
— И за его хозяина, — добавил Арсений.
— Я не хозяин. Я лесничий. Лес-то с надеждой и лаской дал это слово — лесничий.
— За лес, — сказал Арсений, — за вас, Павел Иванович, с благодарностью, помогли мне, многое узнал от вас, и за вас, Настенька. Вы тут как береза. Люблю березу за красоту ее, береза белая.
Настенька чуть пригубила и поставила стакан.
— Такие хорошие слова на меня потратили. Их, может, девушка ваша ждет.
— Что ж, если так вышло…
— Слова не сено: в запас не положишь, — сказал Аверьяныч.
Павел сорвал травинку — колосок в сизой пыльце, обсыпавшей его руку.
— Посмотрите. Простенький на вид, а положи-ка его, спрячь. Как он зимой про жаркое лето напомнит!
Арсений взял колосок, поглядел и отдал Настеньке. Она спрятала его за вырез кофточки.
— Узнаю, как напоминает.
— Этот день напомнит, — проговорил Павел. — Щемит что-то сердце.
— Клапана ссохлись. Сейчас смажем, момент. — Аверьяныч еще налил в стаканы.
Настенька поглядела на Павла: что это с ним? Вздохнула, и колосок остро кольнул в грудь.
— Ты что? — заволновалась Настенька.