— Пармен! — окликнул его Аверьяныч.
— Чего тебе?
Он повернул голову, но не на Аверьяныча взглянул, а на Павла, и лютость тенью замглила глаза.
— Косой шаришь по лесу, где не положено, — сказал Аверьяныч.
— Холуй ты!
— Посадки волокушей подрал. Не дело это. Накосишь нот — вывезу сено, иди тогда жалуйся.
— Только тронь!
Сверкнула на плече коса.
Аверьяныч вздрогнул.
— Лютоват. А прежде, бывало, все книги людям читал. Полна изба народу: и стар и мал, а он читает — лицо светлое.
— Я заметил, он всегда глядит на вас недобро. Вот и сейчас так поглядел. Почему?
— За сына… Сына его я расстрелял в войну.
— Вы расстреляли?
— Да.
Не поверил Арсений. «Это он Любиного отца?»
— За что?
— Полицай был при немцах… Налил бы, Аверьяныч!
— Сей момент.
Аверьяныч налил Павлу полный стакан.
— За что мне честь такая? — заметил Павел.
— Как угодить-то человеку? Мало налил — обида… Так это я, может, себе?
Павел вдруг показал на сгорбленную иву у реки.
— Там его я… Там… И сейчас мороз по коже, как он закричал: «Не губи!..» Глаза наши встретились. Жуть!
Настенька с мольбой посмотрела на мужа.
— Не надо об этом. Тут Прокопий Иванович еще с каким-то «жалом» носится.
— С каким еще «жалом»?
— Не знаю. В милицию звонил.
— Насчет лосей, видать. К черту его! — крикнул Павел.
Аверьяныч стакан уронил.
— Вот и травка опохмелилась.
— Чуть выпьешь, и на себя не похож, — попрекнула Настенька мужа.
— Струны что-то разладились. Прости!
Аверьяныч раскупорил вторую бутылку и как будто от этого вдруг оживился, повеселел.
— Историю-то с собачонкой я вам не досказал, как дальше было. Закричали люди на Пахомыча. Ушел он гордо. Они — собираться живо. С расстройства и вино и закуску забыли. Я проводить их пошел к дороге. Сейчас, думаю, вернусь, там один слажу, даже лучше выйдет, без всяких этих тостов. Тост скажут, и жди. А то забудут, что сказали, заговорятся — опять поднимают. Одно переживание. Прибегаю. Бутылки пустые, закуски нет, и от собачонки одни хвост остался. Закусил кто-то. Глядь, волк рядом, под куст завалился — спит по пьянке. Сейчас, думаю, свяжу я его — и домой. За шкуру мне одну цену дадут, а за живого больше, если его в какой-нибудь зоопарк определить, да еще в газетах напишут, как волка голыми руками взял. Герой! Глядишь, куда и в сельсовет выдвинут…
Настенька видела, как за кустами мелькнул человек в гимнастерке и в галифе, с портфелем — Прокопий Иванович. Крадучись, спрятался, но так, чтоб самому слышно и видно было. Веточку отвел, только глаза мерцали в тени. Хрустнул сучок.
Настенька схватила ружье.
— Что ты! — остановил ее Павел.
— Вроде бы дичь какая.
Прокопий Иванович выскочил из-за куста.
— Гнездышко, гнездышко тут соловьиное осматривал.
— Чуть не угодил вместо тетерева, — сказала ему Настенька.
Прокопий Иванович с улыбочкой, которая подмасливала его лицо, ответил:
— Угодить в два счета можно.
— Присядь-ка, — сказал Павел.
— Я при деле.
— Еще подработаешь.
— С меня хватит.
— Он сегодня с телефоном наработался, — заметила Настенька.
— Если ты насчет лосей, которых мужики убили… — хотел предупредить Павел, что на охоту разрешение было, но Прокопий Иванович тут же перебил:
— Если бы лоси. А то не лоси.
— А что же?
— Да вот место любопытное открылось.
— Какое еще место?
— Олешником позаросло. Ходил тут. Знать бы тебе. Вот знать бы! Да это самое — в огонь, а из огня — в омут, да и упасть в травку, и целовать ее, и плакать от радости.
— Что он говорит! — изумилась Настенька.
Павел только усмехнулся.
— Да вроде бы заговаривается.
Аверьяныч налил в стакан и протянул Прокопию Ивановичу.
— Тебе, видно, диагноз в голову ударил. Полыхни.
— Полыхнет сейчас. В жизнеописании твоем, Поярков, я только подле стоял.
Павел зло поднялся.
— Не подле, а в подле стоишь.
— Шутействуешь, — будто прошипел тонкими губами Прокопий Иванович. — Это кто в подле-то?
Что-то недоброе почувствовала Настенька в словах Прокопия Ивановича.
— Ты что пришел? — крикнула она. — Иди, иди своей дорогой!
— Не я пришел, а час его пришел…
Из кустов вышли двое — милиционеры Донцов и Фомин.
Донцов в форме, к ремню пристегнута кобура. Лицо с желтизной, усталое, светлели водянисто-голубые глаза с неистребимой какой-то насмешкой. Фомин совсем молодой, в щеках от молока и свежего воздуха полыхает румянец.