Прошел слух: «Пояркова арестовывать пришли». За что про что толком никто не знал.
Набежали ребятишки, не сводят глаз с Донцова и Фомина. Тут был и сынок Павла — Ваня.
Прижался к отцу светлой головенкой, маленький, весь как одуванчик.
— Папочка мой.
— Что ты, сынок?
Прокопий Иванович забежал вперед и за кустом показал в землю.
— Здесь!
Под кустом вскопанная земля, укрытая свежими ветками.
Фомин осторожно откинул ветки. Под ними — яма с сопревшей одежонкой: могила расстрелянных партизан. Расстреляли их летом, на второй год войны. Говорили, будто кто-то предал их. Искали могилу, да затерялась она, на следующий день не могли найти: танки тут все помяли, подавили, а с годами позаросло это место травой, задернело.
Донцов поднял сопревший ватник, посыпалась земля.
— Рыбку я пошел поудить. Стал червя копать, а лопата и завязла, — объяснял Прокопий Иванович Донцову и Фомину. — Гляжу, этот ватник сопретый и предмет, предмет… Ваня, ты видел коробочку-то? Ты ведь за мной сам увязался.
Ваня еще сильнее прижался к отцу. Прокопий Иванович подскочил к Ване и за ручку его дернул.
— Коробочку-то видел, как она из ватника вывалилась?.. Да что ты молчишь! Ведь видел коробочку-то?
— Видел, — ответил Ваня.
За кустом рыл Фомин. Подошел Павел.
— Узнаешь? — спросил Донцов.
Павел, молча, неподвижно глядел в развороченную землю… Быть бы и ему тут, да бежал. Донцов тронул Павла за локоть.
— На разговор пошли.
Павел словно бы вдруг очнулся.
— На какой разговор?
— На невеселый.
— Да в чем дело?
— Про это среди дороги не говорят. Идем, — Донцов показал, чтоб шел впереди.
Настенька погладила головенку сына.
— Дожденок ты мой, — и вдруг бросилась следом за Павлом. Побежал и Ваня.
Павел шел по лугу, а за ним — Донцов, Настенька с Ваней и ребятишки.
Аверьяныч быстро нацепил патронташ, подхватил ружье.
— Что случилось? — спросил Арсений.
— Беда!..
Провожали Арсения, а вот как вышло: Пояркова проводили.
Фомин спихнул ватник в могилу.
— Памятник бы тут поставить, — сказал Прокопий Иванович.
— Прикроешь ветками пока. Улику давай, — сказал Фомин.
Прокопий Иванович достал из портфеля завернутый в белую тряпицу портсигар.
— Про это ему не сказал? — строго спросил Фомин.
— Боже упаси, как велели.
Прокопий Иванович лопатой стал рубить ветки — могилу прикрыть. Заслышал крики в деревне.
«Привели, — понял он. — Теперь будет… Да, шесть человек продал и, так сказать, векселек на жизнь получил. Дорогой и страшноватый векселек-то. А без него истлел бы, а то еще пять лет прожил. Тиховато прожил. Из леса не вылезал. На его бы месте гулять да с девчатами тешиться. Ведь подпускали к себе. Смородинки! А теперь взят вексель. Пуля! В каторгу вечную пошел бы, только бы не она. В сохлую пустыню пополз бы, в колючки, к гадам колодным. Но и этого не дадут, потому что жизнь и рядом-то с ямой — счастье».
Прокопий Иванович ударил по ветке — отсек ее от ствола.
Он нарубил целый ворох, положил у края могилы и на колени встал — в тайну могильную заглянул.
«Вот и весь он, тот свет, тут, прямо под травою, и ад и рай… Черепа!.. А это чей же, Федора, поди. Лоб у Федора высокий был. Пел-то как! Бывало, как встрепенет среди ночи: «Не одна-то во поле дороженька пролегала…» Пролегала твоя дороженька, дай заросла. С двух пуль убили. С одной не взяли… А это кто ж? Три пули, и все в лоб, как стоял. Это уж наверняка Василий. Он! С моей бабой форсил. А что осталось? Как ни живи, а одно останется — тлен. И что ты, человек, мечешься и жаждешь!»
Прокопий Иванович отскочил вдруг: сороконожка блеснула.
— Как напугала! Вроде бы как Василий глазом сверкнул.
Он забросал яму ветками, которые, падая друг на друга, обдавали зеленым отсветом темную землю.
После луга с солнцем и клеверами сумрачно показалось в избе. За окном с синевою неба распламенелся подсолнух.
Павел сел за стол, в угол, к стене, проконопаченной лесным мхом. Напротив Фомин уселся, а сбоку, спиною к окну, — Донцов. Донцов бывал тут и прежде, прибивался сюда от суеты и забот в этот дом в тихом лесном углу.
На комоде глиняный кувшин с ромашками. Тут любили цветы: с первых подснежников, черемух, дикой сирени, таволг до красных луговых васильков, промокших и прозябших в дождях осени, не пустовал этот крутобедрый с голубым пояском кувшин.