С тех пор как увезли Павла, ни слуху, ни весточки от него.
Вот и осень подошла. Захмурилось небо. Текли по окнам слезинки дождя, и разом застужило вдруг, повалил снег на мокрую землю, на мокрую траву с неугасшей зеленью. Совсем потемнело, будто за рекой и свет кончался.
В деревне свыклись с тем, что случилось с Поярковым. Привыкли и к тому, что Арсений жил у Настеньки: не уехал он тогда. Остался работать лесничим на месте Павла.
Горько Настеньке. Но и среди горя бывают свои просветы. Как-то заехала она к Донцову в милицию: он наказал через людей приехать.
В комнате было жарко натоплено, но Донцов сидел, закутавшись в шарф: горло болело и грудь. Пил какие-то лекарства, морщился и отплевывался: «Без водчонки с перцем, видать, не открестишься».
Он уже было собрался зайти в чайную и купить, что надо, чтоб вечером и полечиться, как вошла Настенька.
— Садись! Что ж это ты? У меня вести, а ты и заехать не хочешь. Все в обиде. А я разве виноват?
Заблестели Настенькины глаза: «Весточка… от Паши весточка».
Полушалок отбросила, зарумянилась от жара. Донцов положил перед ней листок бумаги.
— Вот тебе адрес.
Схватила Настенька бумагу и, не читая, спрятала. «Через письма буду любить и жалеть!..»
Донцов сказал еще, что дали Пояркову на всю катушку.
— Молись богу! За то могла быть и «вышка».
Он проводил ее до двери. Руку протянул, но Настенька как и не видела.
Арсений неподалеку в тележке с брезентовым верхом ждал Настеньку. Одну ее боялся отпускать.
А она шла и улыбалась.
— Жив!
Она села рядом с Арсением, и они помчались вниз, к мосту.
На мосту еще холодней. Вода в реке черная, неподвижная.
— Хоть какое-то просветление, и то хорошо, — сказал Арсений.
— Да, да. Главное — жив.
Настенька забилась в угол и, закрыв глаза, подумала, как приедет она домой и будет писать письмо.
«Паша, милый! Все у нас хорошо. Скучаем только по тебе, потому что любим, любим тебя с Ваней…»
Голова ее болталась в углу трясущейся тележки.
«Паша, Пашенька, надо думать, что и так жить надо. Вот придешь, а я верю, что ты придешь, и ты верь. Что было, что видели и пережили мы! Ведь прошло же, и это пройдет. Паша, милый, люблю, люблю тебя…»
Письмо она послала в тот же день, опустила его в ящик с заметенной снегом крышкой.
Ждала ответа. Далеко он, не скоро письмо дойдет.
Отметелила зима, а ответа от него все не было.
Пахло уже оттаявшими ивами. Как он любил этот с нежной горечью, сочащийся на ветру запах!
Кап и кап — вела свой счет капель. Потом все забурлит и запенится, а сейчас, как золотинки, дороги первые выплавленные из снега капли. Кап и кап…
На огороде, в снегу, кланяясь, молится земле почернелый подсолнух.
Настенька топила печь. От пылавших дров билось зарево на стене, где портрет Павла в партизанском полушубке.
Чугунок с картошкой подняла Настенька. Кажется, забыто про все в делах и заботах.
«Года не прошло, а словно бы так давно было, — думала она сейчас среди забот и дел у печи. — Писем нет. Выйдет ли когда? И то, как помиловали, считай. Тяжело, как подумаешь, что он там мучается. Забьют, ведь головы не склонит, где склонить надо. Как легко увели его, и ушел без страха. Не верил, что так будет».
Неужели через четверть века вернется? Она представила этот, на краешке их жизни, день… Стариком придет. Это он-то старик? Постучит в родимое оконце. Что стучишь? Тут и нет уж давно ни жены, ни сына, чужие люди живут. Подадут табуретку, сядет и задумается.
«Ты кто?» — спросят.
«Так, прохожий», — ответит он: не надо им знать про жестокости жизни.
Настенька налила воды в самовар. Скоро Арсений придет.
«Как жить дальше? — думает Настенька. — Как? Да как придется… Что гадать! Гадали, как лучше, а вот как нагадалось. Война, как змея желтая — медянка, говорят: глаз нет, слепая, не видит, кого жалит».
В сенцах Аверьяныч затопотал, зашаркал веником по валенкам. Перед дверью достал из шапки письмо и спрятал в карман. Постоял, не решаясь войти. Перекрестился.
Смертное его письмо нес Аверьяныч.
Вошел в избу, снял шапку с засивевших, смятых волос.
— Оттаивает снова жизнь, а зябко чего-то.
— Грейся, вон огня в печи сколько. Солнце это, Паша говорил.
— Наружное это тепло.
— Другого нет.
Аверьяныч сел на лавку, сгорбился.
— Жаль… Завистью вот мучаюсь. Глянул сегодня на свой сундук — меня не будет, а он еще век простоит. Хоть в углу неподвижен, а все-таки при жизни. Кто придет, кто сядет, молоденькая иной раз ножки свесит, каблучками постучит. Я в этот сундук раз во время бомбежки скрылся. Избу разбили, а сундук цел, и я в ем заваленный хаосом. День лежу, другой. Слышу разговор, голос старухи моей: «Схоронила, — говорит, — старика, царствие ему небесное. По сапогам только и узнала, так его бомбами порвало». — «Помоги!» — кричу. А она решила, что я с того света. «Мене, — говорит, — пока туда доступу нет, а скоро буду». — «Давай, — говорю, — да скорей». — «Как ты там себя чувствуешь?» — спрашивает. «Плохо, — говорю, — попить даже нечего, от жажды тут иссыхаю». — «Что ж, — говорит, — там и воды нет, а говорят… Ты, поди, в ад попал?» — «Хуже!» — «Что, — говорит, — ай что новое там пристроили?» — «В сундуке, — кричу я, — здесь под хаосом!» — «Как ты можешь быть здесь, когда у меня на тебя квитанция есть, что умер ты?»