— А я тут про лосей…
— Этого не спрячешь, а Павла не вернешь. Как Насте скажем?
— Постой… Я сегодня вдруг вижу, она, помнишь, когда на берегу сидели, колосок спрятала, достала его и глядит. Это только и осталось, колосок ей остался… А может, в печь это письмо?
— Чтоб для пепла жила?
— Что хуже?
— После быстрого огня трава скорей растет, чем там, где долго тлеет она, сердешная.
— По выжженному опять жечь. Я, право, не знаю. Как же это он так? Может, потом, после когда-нибудь скажем? Потихоньку. Письмо на тебя прислано. Значит, не хотел, чтоб сразу узнала, а чтоб весть эта через нас прошла. Хватит ей! За что это ей?
Настенька зачерпнула из проруби целое ведро воды. Вода колыхалась, была и зеленой, и голубой, и прозрачной.
На том берегу Ваня катался на салазках. Один здесь: на гору у брода ребята его не пускали. На шапке и на спине следы от снежков — гнали оттуда.
Забыл он перед матерью все обиды. Торопливо карабкался на берег, вот посмотрит мамка, как он катается.
Залез на самый верх, лег на салазки. С крутого берега его стремительно вынесло на лед. Дзынь — со звоном разнеслось по реке… Вдруг отчего-то радостно стало Настеньке, показалось: вот-вот Паша придет. Или это от весны? Потом и этого не будет, как узнает, что принадежит весна и обманет.
Ваня подъехал к матери.
— Хорошо катаешься, — сказала она и, присев перед ним, завязала шапку. — А то уши застудишь.
Мать ушла, он опять один. А там, за кустами, с горы на лыжах и на салазках катались ребята, и смеялись, и кричали.
Было много солнца вокруг, лед позеленел, в глубине его мерцало.
К Ване на коньках неслись двое с прутьями. Подъехали.
— Уходи с нашей реки, предатель.
— Я не предатель.
— Отец твой предатель.
— Не предатель он.
— Предатель!
Один стеганул его прутом по спине, а другой — прямо по лицу; схватился Ваня за щеку, упал на салазки.
— Мама! — крикнул.
Но Настенька не слышала. Шла она по проулку. Выбежал Арсений, взял ведро. Вода сверкуче горела и гасла.
В избе он поставил ведро на лавку. Настенька была еще на крыльце, и Арсений успел шепнуть Аверьянычу:
— Молчи. Это невозможно сказать.
Войдя в избу и разматывая полушалок, от которого протаяло в избе свежестью, Настенька сказала:
— Лед-то уж позеленел. Ваня как прокатился на салазках, аж зазвенело.
— Не провалился бы, — сказал Аверьяныч.
— Вот что я думаю, — опять Настя вернулась к своим неотступным мыслям о Павле, — раз портсигар после на столе остался, как говорил Паша, то что-то должно открыться, спасти его. Где дым, там и огонь. Не может быть, чтобы правда далеко была.
— Правда! — сказал Арсений. — Говорим о ней и зовем ее, а стоит ли она того, если придет слишком поздно, бессильная вернуть то, что ложь загубила?
Настенька подошла к окну. Качается на огороде почернелый подсолнух.
— Как жить тогда, если и надежды не станет?
— Как жить! Прекрасный, чудесный и всесильный человек спрашивает: как жить? Надо жить и ждать.
— А она давно стоит там и ждет тебя.
— Кто? — удивился Арсений.
— Твоя правда в белом полушалке.
Закат тонул в аспидно-черной туче, распластавшейся над лесом, багрово зияло из нее. Раскаленно-розовый воздух плавил растянувшийся к северу ледоход облаков.
Люба ждала Арсения на околице у плетня. От зимних вьюг накренился плетень к черемухе, и та держит его: с ним она, как при дворе; никто не тронет, а упади он — ничья, поломают в цветенье. Вот и держит она его, ветвями прижала.
Свет от заката мигал на Любином полушалке и на лице ее.
Пригляделась Люба: какая даль за закатом, бескрайние, уходящие к лиловой горе поля облаков, и на этих полях заиндевелые деревья, ряды белых, розовых и красных копен, дорога, темная с одной стороны, а с другой — вся в малиновом огне, и там она, Люба, будто идет по этой дороге, и жутко, и радостно ей, что она так.
«Почему так? Никогда не видела, чтоб таким было небо».
Шагал в деревню Прокопий Иванович в валенках с галошами, в полушубке, с большим желтым портфелем, похожим на бочонок: так набит бумагами.
Прокопий Иванович поставил портфель к плетню. Решил поймать Любу. Раскинул руки и ловко так схватил ее.
— Поймал, поймал смородинку!
Она оттолкнула его.
— Подышал жарком молодым, ох ты, господи! Сердце схватило.
— Песок уж сыпется.
— Не скользко зато. Ступаю с твердостью. Не то что некоторые — об собственные каблуки спотыкаются.
Хитер был Прокопий Иванович, да что тут хитрость, да тут и ум, голову потеряешь перед женскими глазками!