— Нашумели мы тут, — сказала Люба. — Подумают еще, гуляем с тобой.
— А и погулял бы, — признался Прокопий Иванович. — Я теперь не то, что прежде был: при власти, прилип к колесу. Крутится колесо, едет — не сам везешь, а едет. Перед президиумами сижу — перед красным столом, а скоро и за красный стол сяду — и выше, выше-туда!
— А я тут при чем?
— И ты со мной… не перебивай, не перебивай, дай мечте воспарить… К морю, к пальмам, к заливам лазурным. Сбегутся все и глядеть станут… «Это он, — скажут, — а это она, такая молодая, как цветок в ветвях его».
Люба опустила голову и с застенчивостью повертела пуговицу на пальто.
— А сейчас, разве не цветок?
— Цветок, цветок!
Прокопий Иванович хотел было обнять ее, но Люба отвела его руку.
— Какой нетерпеливый! — и шепотом: — Вечером, в десять… здесь.
— Слышу, слышу и не спугну неосторожностью минуты назначенной. — И вдруг как перевернуло всего его: — Шутействуешь?
Люба от неожиданности отступила, но тотчас рассмеялась.
— А ты думал, всерьез с тобой, с женатым? Прощай!
Она закинула край полушалка за плечо и пошла. Прокопий Иванович, увязая в снегу, забежал вперед. Как блестят ее глаза!
— Осерчала? Для проверочки это и сказал. А вдруг как шутействуешь? — оправдывался он.
— Свидание отменяется.
— Нет, нет. Погоди отменять. Подарочек будет, приходи. Давно подарочек есть, прячу.
Люба сняла с его шапки сухую травинку.
— Сразу и не сказал? Побоялся? Побоялся, что подарочек зря пропадет? А ну, как я побоюсь, что не будет ни пальм, ни заливов лазурных?
— Будет, не сию минуту, но будет; ежели произнес я, то будет. А сейчас вот и часики заведу, по радио проветрю, чтоб со стрелочками в аккурат тут быть.
Люба повернулась к нему спиной.
— Тут? — спросил Прокопий Иванович, боясь, как бы не спугнуть ее.
— Может, и не тут.
— Понимаю… Понимаю…
Не ушел, а, переступая ногами, как будто уплыл Прокопий Иванович.
Люба смеялась, когда подошел Арсений.
— Свидание одному «грибу» назначила. Нашему счетоводу.
— Зачем?
— А так. Посмеяться люблю. Устрою я ему «свиданьице».
— Какая ты сегодня веселая. Давно такой не видел тебя.
На полушалок упала с черемухи капля.
«Не успеем и глянуть, как зацветет, — подумала Люба. — Идет времечко, а мое все здесь топчется».
— А ты что-то грустный. Будто и не рад мне. К радости спешат. А то не поспеешь глазом моргнуть, как она уйдет.
— Так уж случилось, Люба, про все забыл. Хотел бы тебе сказать, да не могу.
— А ты скажи. Что ж молчишь?
— Насте тяжело, — выговорил с трудом Арсений.
— Я так иногда думаю, — сказала с обидой Люба. — Глядишь на меня, а видишь ее.
— Вижу ее, да не так, как тебя. Я ее мучения вижу. Что-то еще будет! Она ведь не знает: письмо пришло — Павел умер.
— Кто?
— Павел Иваныч.
— Как умер?.. Это мой отец от его руки умер.
— Я знаю…
— Что ты знаешь?
— Война виновата.
Люба другое знала. Она тогда девчушкой была и, проснувшись среди ночи, слышала, как отец сказал дедушке: «Пояркова надо выручать, а то поздно будет». Еще она помнила, как ушел отец — осторожно заскрипела дверь, так осторожно, что опасливо примолкнул сверчок. А утром дедушка прижался лбом к стеклу: «Убил».
Арсений неотступно думал про Настеньку: как она все это перенесет.
— Не знаем, как и сказать ей.
— Опять ты про нее.
— Да ведь погаснет она.
— Как ты любишь свет-то ее!
— Твой свет ярок, а ее чуть тлеет.
— Разжечь хочешь?
— Хоть бы искорку сохранить.
Прямо перед Любой глаза его — усталые, грустные. Нижнее веко поцарапано: видно, в лесу на ветку напоролся.
«Вон как мучается с ней, а не отстает», — подумала Люба и спросила напрямик:
— Ты любишь ее?
— Жалею ее и Ваню жалею.
— Она красивая.
— Ты не поняла меня.
— Все поняла.
— Не серчай на меня. Я тебе, что думал, сказал. Разве лучше было, если бы смолчал?
— Так и я скажу: «Иди-ка ты к ней, а то и сам зябнешь, и я как в стуже стою».
Арсений снял перчатки и протянул ей.
— Без твоего «отопления» обойдусь. Под звездочками согреюсь.
Арсений хотел ее удержать:
— Постой!
— Что нам стоять, за какую такую любовь?..
Видела потом Люба со своего крыльца, как Настенька выбежала снять белье с плетня. Вышел Арсений с полушубком, накинул его на плечи Настеньки.
«Вот в эту минуту за него с ней бы судьбой поменялась, не дрогнув, платок бы ее горький надела», — подумала Люба.