Марья провела по глазам рукою с платком.
— Пчелки золотенькие… бедный!
— Еще бы в баньку его, да с парком.
— Погодить надо. Что доктор скажет, — посоветовала Марья, — хуже чего не было бы.
— Доктор скажет… Мне один после войны сказал, что у меня рак в животе, — заговорил Аверьяныч. — Стою и думаю: «Когда это я проглотил его?» Спрашиваю: «Он что же, вареный там или живой?» — «Операцию, — говорит, — будем тебе делать». — «Не, — говорю, — ежели он вареный, то его пивком надо облить, чтоб не засохнул, а ежели живой, то он у меня, паразит, долго не наживет на моих крапивных харчах». Вот и рака нет, и живот цел.
— Видно, рак у тебя вареный был, — засмеялась Марья.
— Может, и вареный, — согласился Аверьяныч, — как-то не заметил: газету ли читал или сказать что хотел, а он оттуда и сиганул.
Раскрылась дверь. Старик Посохин, без шапки, седой, перешагнул через порог.
— Где, где мальчонка?
Бросился за занавеску, упал на колени перед кроватью, где лежал Ваня, ручонки его ощупал.
— Ручонки-то холодные. Милый, сыночек, не виноват твой папанька, не виноват!
Все слышали, как сказал это Посохин.
— Люди! Портсигар в могилу подложен был. Мой сын Ильюха видел, как начальник полиции подложил и сказал: «От нас ушел — от своих не уйдет». Ночью Ильюшка пошел, хотел портсигар этот вырыть из могилы. Да не дошел… Застрелил Поярков его… Утром танки пришли — помяли, подавили все: затерялась могила… Знал я все, а не сказал… За сына боялся.
Люба обняла деда, прижалась к нему.
— Дедушка, что ж ты наделал!
— Паша! Паша, радость-то какая! — закричала Настенька. — Ваня, папка наш скоро придет!
Аверьяныч достал из кармана письмо.
— Опоздал ты, Посохин. Умер Павел Иванович.
Настенька и улыбалась еще и уже дрогнула от этой вести.
— Кто умер? Паша?
— Да, — сказал Аверьяныч.
Подломились ноги, за стенку хваталась Настенька, сползала по стенке на пол.
Много лет прошло с тех пор, а на берегу, где когда-то провожали Арсения, как будто шумели все те же орешники с солнцем в листве, с зеленым светом.
Просинилась даль в знойном мареве. Как и тогда, был июль с выспевшими под покос травами.
На берегу стоял седой человек с котомкой, перекинутой через плечо. Ватник его обветшал, выцвели брюки, ботинки стали похожими на колодки… Это Павел Поярков. Не узнать его — так изменился.
«Вот и пришел. Что ж не иду, словно страшусь чего-то. Хочу прохожим неузнанным прийти, мертвый для всех и проклятый. Неузнанным и жить бы тут, начать все сначала».
Доносились из деревни голоса, слышно было, как отбивали косу. Звук звонко отдавался в лесу и на той стороне, за рекой.
«Говорят, замужем… Не дождалась. Но меня и нет, зарыт давно. Кого ждать? Мертвого?»
Глядел на него из-за кустов Прокопий Иванович. Он рыбку пришел половить. Притаился и вдруг руку поднял, перекреститься хотел, но опустил: не поверил в то, что увидел.
Поярков достал папиросы, спички и сосредоточенно стал закуривать. Подскочил Прокопий Иванович с папироской. Он в белой полотняной рубашке, перепоясанной пояском, в брезентовых тапочках. На голове — картуз, в тени от козырька спрятались глазки.
— Дозвольте огоньку от вашей спички.
Спичка сгорела и давно погасла, а они все глядели в глаза друг другу. Прокопий Иванович с некоторой дрожью в коленках глядел.
— Глазами прикуриваешь, — сказал Поярков.
Прокопий Иванович заложил папироску за ухо.
— Вроде бы знаком. Только того знакомого не должно быть: скончался, усоп, потому и не уверен я, что после окончания по земле ходят. Чудеса это были бы.
— Тот твой знакомый привет тебе с того света передавал.
— Ай был там?
— Рядом проходил, возле стенки.
— Как это ты ловко!
— К деревне тут выйду? — спросил Павел, хотел так спросить, чтоб уж поверить наконец, что рядом деревня, за лугом, что можно выйти к родному дому.
Прошел несколько шагов по трепке, остановился.
— Или забыл дорожку-то?
Павел обернулся. Ветер и солнце в седых волосах.
— Тебе что надо!
Прокопий Иванович показал на примятую траву у берега, под которым листья кувшинок с желтыми кубышками цветов.
— Рыбку вот поудить иду.
— Так и иди…
— Как ты смело! Не знаешь броду, а лезешь в воду. А вода тут мутненькая, и бездны под ней.
Вот и намекнул на что-то Прокопий Иванович.
— Все мутишь, — сказал Павел.
— Что ты, бог с тобой! Не в наших это силах — мутить.
— Признал?
— Рад бы признать, да ведь ты умер.