Усмехнулся Поярков.
— Шутействуешь, — и как только сказал он так, Прокопий весь как замаслился от улыбочки.
«Признал-то тебя сразу, да не поверил», — подумал он и приложил руку к сердцу.
— Ты! Господи! Воскрес, значит. Воскрес! Вот и чудеса.
— Воскрес. Люди воскресили. Пришли настоящие люди и воскресили.
— А не сломался, гляжу. Только седой, как выморозило тебя в холодных-то краях. Там был?
Прокопий Иванович вытащил из-за уха папироску. Постучал по карманам: нет спичек, забыл, а попросить у Пояркова не решился и снова заложил папироску за ухо.
— А что тут было на другой год, как тебя взяли, весною! Весною ты и пришел бы. Радость, а тебя нет, — умер. Как это ты поспешил, столько лет промаялся по загробным краям? Портсигар тогда снят был с тебя.
Поярков знал уже об этом. Когда пересматривали дело, сказали ему и о портсигаре. Обвинение в предательстве было снято.
— Вот как, Прокопий Иванович, пришла все-таки правда? А ведь ты и тогда мог мне поверить. Мог поверить!
— Мог бы, а ты сам бы разве скрыл? Нет. Не по характеру, чтоб в своей изнанке его держать. Я заявил, а Настенька выручить могла.
— Как?
— Допрос помнишь?
— Не забыл.
— Настенька твоя на допросе обронила, будто ты ей сказал, что придешь в Поляновку. А Донцов и зацепился: «А ты кому-нибудь говорила, что он зайдет? Говорила ты кому-нибудь?» Это Донцов повторил. Тебя пуля ждала. А Донцов пожалел: «Говорила ты кому-нибудь?» На мертвую сволочь могла тогда сказать и запутать все. Так и думал Донцов, что запутает и спасет, хоть от пули спасет. А она: «Нет, не говорила». Все и оборвалось.
— Не могла она врать.
— Не захотела.
— Пусть не захотела.
Что вспоминать прошлое. Хотелось знать, что ж теперь-то будет. «Замужем…» Вот как уладилось. Да ведь он сам так решил, чтоб его не ждали. Думал, как лучше: «И без меня счастлива». Он слышал, что счастлива. Мог бы и не приходить, ничего тут не изменится.
Тень облачка порябила по траве и улетела в простор к бело-зеленым березам, затонувшим до середины стволов во ржи.
«Хозяин собственной жизни. Ты знаешь, что это такое. Так вот и радуйся!»
— Замужем теперь за Арсением. Он так и остался тогда рядом с ней для утешения, — ворвался голос Прокопия Ивановича. — Будь осторожен возле них. А то счастье из гнездышка вспугнешь.
— Не чужой вроде бы.
— Да у гнездышка, может, лишний. Годов-то сколько прошло! А перепелочка одна не бывает. Вот и погляди. Возможность у тебя есть подглядеть, что после смерти бывает, как она, жизнь, устраивается вполне без нас, своим чередом по будням и праздничкам течет с утра до вечера, с чайком и любованием возле речки на звездочки всякие.
— Не переживай.
— Сочувствую.
Не все сказал Прокопий Иванович. Что там Настенька! Это все свое, сами и разберутся, а непоправимое есть. Так и порывало его сказать. Да ведь убить может Поярков, чтоб никто и не знал, что живой приходил, и скроется навсегда от прошлого, из которого на теперешнюю его дорожку корешки проросли с кровяными ягодками.
«Притаивает что-то». — Павел понял это по глазам, которые скользуче прятались.
— Как с портсигаром-то вышло? Как это ты умеешь, с подробностями, расскажи, — попросил Павел Прокопия Ивановича.
— Вот сюда за кусток идем, чтобы не видно было. Тут и скажу.
Павла насторожили его слова.
Они встали за куст, перевитый хмелем в серебристо-зеленых башках.
— Дозволь вопросик задать тебе? Спасибочко, может, потом скажешь… Она про тебя знает?
— Настенька? Что знает?
— Что за смертью-то жив-здоров стоишь?
— Нет.
— И не намекал?
— Она ничего не знает, никто не знает.
Прокопий Иванович испугался, даже пожалел, что начал этот разговор: «Никто не знает. Один я знаю. Замолкнуть могу вполне».
— Для советика спрашиваю. Слышь, портсигар снят, а другое не вышло бы.
— Что другое?
— Сказал бы, да горяч ты: убьешь еще, как Посохина Ильюшку убил.
— Помнишь…
— Да и ты сейчас вспомнишь!
— Договаривай.
Прокопий Иванович отступил по траве.
— Страшно!
— Как у тебя шкура дрожит!
— За тебя дрожит.
— Да выпускай яд-то. Что жалом лижешь!
— Знаешь, кого расстрелял?
— Что?!
Прокопий Иванович прикинул, куда бежать на случай, и сказал:
— Не бунтуй, а то пожалеешь, Ильюшка-то Посохин наш был, разведчик. Вот кого расстрелял ты! Почести тут были ему.
Павел побледнел.
— У самого, что ль, дьявола ты на побегушках! — крикнул и хотел оттолкнуть Прокопия Ивановича, но не оттолкнешь правду.