— Меня?
— Да, это вам сказали, — подтвердил Арсений.
— Понимаю, понимаю, как это ловко: посадили за стол, а потом от стола, как собаку, чтоб стыда больше было и унижения… Портсигару, а не ему поверили. А он поверил Посохину?
— Бога побойся, Прокопий! — взмолился Аверьяныч.
— Бунтую за свое унижение! — И, выбежав в проулок, крикнул, чтоб соседи слышали: — А ты еще ко мне в дверь настучишься, чтоб выход найти! Тайна есть!
Некоторое время удрученно пили чай. Так намерзил Прокопий Иванович своим разговором!
— История открылась, — донесся с улицы голос Прокопия Ивановича.
Настенька прикрыла дверь на террасе.
— Что вдруг опять о Павле заговорил? Как живого судит. Про какую-то тайну сказал.
— У него этих тайн — что клопов в моем сундуке, будь они неладны! — сказал Аверьяныч.
— Нет, нет, он что-то знает. Что его так подожгло?
Аверьяныч похвалил чай:
— Хорош чаек. Еще чашечку, — налил кипятку с заваркой покрепче. — Раскипелся он, оттого что Марья его дверь себе прорубила. Он ей в стенку карандашиком постучит, а она отвечает: «Расклюешь носом стенку, тогда, может, за петуха тебя посчитаю».
Вдали вроде бы флейта заиграла: «Не одна-то во поле дороженька…»
Настенька прислушалась. Ближе и ближе печальный звук. Вот совсем рядом. Вошел Ваня, в руках у него лозовая ветвь.
— Послушайте, как лоза поет, — и заиграл на лозине со свистулькой.
— Кто ж это тебя так научил? — полюбопытствовал Аверьяныч.
— Дяденька один. Мы с ним рыбу ловили.
— А где же рыба?
— Одного голавля поймали. Я его выпустил. Пусть плавает.
Аверьяныч поставил на блюдечко чашку вверх дном.
— Спасибочко за чаек. Пойду потихоньку. Проводи, Ваня.
Настенька и Арсений остались вдвоем. Настенька обняла его за плечи, прижалась лицом и, казалось, успокоилась… Но только на минуту.
— Как будто что случилось. Чувствую: случилось. А не пойму, что.
Арсений погладил ее по голове.
— Только тебя встревожил этот поганец Прокопий.
— Что-то он сказал, только не поняла, что.
— «Дозволена смелость», — сказал. — Это я понял. Для него это — возможность выворачивать свое нутро.
— Что он сказал? — Она отошла от Арсения. — «Может, спрятался за смертью-то?», и еще: «Тайна есть».
— Что за чепуха! Как можно спрятаться за смертью? Ты все думаешь о нем, ждешь. Вот и толкуешь по-своему.
— Зря погорячилась, он, может, что-нибудь еще бы сказал.
— Только потому и брякнул, что ты погорячилась, а он взбунтовался. Успокойся… На покосах сегодня ты была такая красивая! Когда повернулась от солнца, на лицо упала розовая тень, и мне стало видно твое лицо. Я увидел на миг твою юность, какая ты была… А потом снова все вернулось. И подумал: сколько лет потерял, что не был с тобой!
— Пойду догоню его.
— Кого?
— Прокопия.
— Ты совсем не слушаешь меня…
Настенька подошла к раскрытому окну. Чуть только забылась от всего, что было, и вот опять прошлое горько напомнило о себе, и это напоминание, казалось, было в затихшей листве, которая густо сплелась перед террасой, поникла в жарком, кварцево сверкавшем воздухе. Этот с вянущей теплотой ветерок тронул где-то под сердцем затаенную тоску.
— Я даже боюсь его… — сказала, словно бы про себя.
— Кого?
— Пашу… Пашу…
— Но ведь его нет!
— А я все жду. Знаю: напрасно. А жду, что он, может, доползет, как доползал, бывало, в войну, оборванный, избитый. «Настенька!» Как он это скажет, так не скажет никто. Вот у меня вырвалось, боюсь его. Не его боюсь, а несчастий: без них он и не жил. Нет уж его давно, а он все в ответе, не до конца ответил. Как проклятие какое-то над ним.
— Не мучай себя, успокойся.
— «Успокойся!» Я завидую тебе… Тебе не о чем вспоминать и жалеть, не в чем раскаиваться. Как ты сумел так прожить?
— Не знаю. Мне кажется, что меня просто забыли. А я живу, делаю свое дело.
Она опять обняла его за плечи и с ласковой грустью посмотрела в его глаза.
— Обиделся?
— Нет.
— Я знаю, какой ты, но никому не скажу, даже тебе не скажу.
— Главное, что знаешь ты.
— Хотела я пойти к Прокопию Ивановичу…
— Не надо, не ходи. Ты с ним лучше не связывайся.
Ровно зашумел дождь по крыше и по листьям, брызнули капли через раскрытое окно.
— Дождь сквозь солнце! Погляди, как светится, — Арсений показал вверх на сиреневые, голубые и матовые полосы, проломившиеся из-под тучи.
Они стояли рядом, глядели в поля, где из размытого дождем марева прояснились, как зеленое стекло, мокро блестевшие луга.