— Стою здесь, далеко-далеко от того окна на улицу, где жил когда-то и не знал, что есть на свете изба и в ней живет девушка. Ничего не знал. И вдруг — лес, глаза твои… Я всегда думал о тебе.
— А Люба?
— Не знаю…
— Я ведь дорогу ей перешла с пустым ведром.
— Почему с пустым?
— Так говорят… Павел убил ее отца, а я тебя увела… Как-то так все вышло.
Отгорел колосистый сноп зари, и, когда вечер наводнился фиолетово-синей мглой, Павел вышел к окраине деревни. Вот и черемуха у плетня, таит в коре и в листьях сырой, терпко-грустный запах.
Деревня в россыпях огней, от которых мокрыми глыбинами росисто отливали деревья. Среди огней — родное окно.
По радио исполняли романс «Не искушай». Словно из другого мира! «Как поют! Красота-то какая!» — удивлялся он — так было славно, что могло быть хорошо даже ему. Пели два человеческих голоса о чем-то прекрасном, и это здесь, рядом тонко скрипел сверчок, остро пахло сырой травой, шелестели ворошащиеся на ветру листья черемухи.
Прошли с гармонью ребята и девушки. Павел призастился в тени плетня, остро пахнуло крапивой и мятой.
Когда ребята и девушки скрылись, Павел вышел на дорогу. Неожиданно наткнулся на Любу:
— Ой, кто здесь? — со смехом вскрикнула она, оглядывая Павла.
Люба что-то искала на дороге.
— Что потеряла? — спросил Павел.
— Сережку обронила.
Павел чиркнул спичкой, посветил. В пыли что-то блеснуло.
— Гляди, она, кажется…
Люба надела сережку.
— Спасибо. А то без одной, считай, и сережек нет.
Она заспешила было, но Павел остановил ее.
— Я к тебе шел.
— Ко мне? Зачем? — удивилась Люба.
— Поярков просил сказать…
— Поярков? Так он же…
— Вот и просил зайти к тебе и повиниться, и еще просил перед тобою, как перед иконою, встать…
Павел упал на колени, Люба отступила.
— Что вы! Зачем?
— Так с виною и поклонюсь за него до земли.
— За вину и пропал.
Люба со страхом глядела на него. Свет недалекого окна освещал его лицо с черной, как порох, морщинкой на лбу.
— Это вы за него тогда письмо прислали?
Он промолчал.
— А я как с Ваней увидела вас, так-то хорошо вы с ним за руки шли — родственники, подумала, похожи даже на Пояркова. А вы вот кто, оказывается. Оттуда?
— Да.
— А у нее что ж рубашки, что ль, нет человеку?
— У кого?
— У Насти, жены его.
— Да ведь я убийца!
— Убийца?
— Отца я твоего погубил, — выговорил Поярков.
— Ты!..
Тихо, так тихо, что, доверившись тишине, совсем рядом завторил перепел: «Жить пора… жить пора…»
— Да ведь ты…
— Я сам про свою смерть написал.
— Ты… Ты… — проговорила Люба в смятении. — А т а м так спокойно горит свет…
— Там не знают. Никто не знает.
Как холодом прознобило Любу.
— Страшно.
— Нельзя мне к ним.
Как она это сразу не узнала его! Вот ведь и глаза его, и губы, и голос, но седина да черная, как порох, морщина на лбу словно отсекли оставшуюся в памяти молодость его.
— Вижу, вижу теперь — ты! И Ваня про тебя не знает?
— Нет.
— Не знает, что с папаней ходил?
— Так лучше.
Поярков стоял перед Любой, а она все не верила, как будто блазнилось ей на этой смутно отсвечивающей дороге. Хотела уйти: какое ей до всего этого дело — и не могла.
— Седой уж стал, — сказала она. — Верю, ты не злодей, чтобы убить ни за что, ни про что… Ты же ведь знал отца, а убил — и не дрогнул!
— Себе не прощу. Пятно на мне…
— Ваню твоего жалко. Больше всех его жалко.
— Так и не узнал он меня.
— Думаешь, одна я тебя видела?
— Прокопий Иванович… Но кто поверит?
— Ты же с Ваней был. Потому и поверят.
Все передумал Павел: как быть… как быть? Вот как-нибудь потихоньку бы Ванятке шепнуть, что жив папка. А коли жив, так что ж не идет? Или забыл? Такой он, сын, что и забыть может?
Павел перекинул через плечо котомку. Радужно расплылся перед глазами свет родного окна: «Сынок…»
Люба отвернулась, горько заломило сердце.
— Погоди.
— Сколько я горя посеял! Хоть бы бурьяном заросло. От расстрела бежал. А куда? Опять горе сеять?
— Идем.
— Куда же?
— Ко мне. Может, еще раз повидаешься с сыном? Или боишься?
— Я не боюсь, я закремнел. Меня ведь и нет, одно имя осталось, да и то проклято.