Печь в избе празднично выбелена. Стол накрыт белой скатертью. На столе в кувшине малиновые цветы иван-чая. В ярких цветах занавеска на другой половине избы.
Люба занавесила окно.
Павел нерешительно стоял перед порогом: «В чей дом вхожу?..»
— Что, совесть не пускает? — сказала Люба. — Хозяйка здесь я. А совесть твоя кто такая?
— Моя хозяйка.
— Та самая, что к убийству подтолкнула?
Павел зацепил за порог, упал. «Зачем пришел сюда?»
— Совесть! Кому она нужна, твоя совесть! По совести я тебя ненавидеть должна, а по-людски жалею. Садись, голодный, поди.
Павел тяжело поднялся с пола.
— Что ж, спасибо за урок. Умная ты стала…
Люба поставила на стол хлеб, тарелку с картошкой. Павел развязал котомку и достал нож. Прижал хлеб к груди, отрезал ломоть. «Хлеб дома моего…»
В развязанной котомке Люба заметила камень.
— А это что?
Павел не ответил, он чистил картошку, и руки его дрожали, Люба смотрела на него, как он горбился, как чуть откусывал от картошки и хлеба и медленно жевал.
В дверь постучали.
Павел сразу же встал и убрал все свое — следов не оставил.
Люба выглянула в окно.
Стук в дверь повторился.
Павел едва успел скрыться на другой половине избы, выпрыгнул в окно, как дверь распахнулась, ворвался Прокопий Иванович. С трудом отдышавшись, заговорил:
— Искал тебя, с ног сбился, а тут вижу — окошки засветились — бегом сюда, пока не легла.
— Жаль, на двери пружины такой нет, с оттяжкой, — чтоб отбрасывала тебя куда-нибудь подальше от моей двери. Чего пришел?
— Новостишка есть. Задрожишь, как скажу. Убийца явился.
— Какой еще убийца?
— Отца твоего убийца, Поярков.
— Во сне, что ль, явился?
— Являлся и во сне, а сегодня говорил с ним, потрогал даже.
— Ты что же, мертвого трогал? Дошел ты, Прокопий Иванович.
— Не шутействуй. Не шутействовать пришел.
— Какое уж тут шутейство! Ужас наводишь перед сном. Ступай проспись.
В распахнутом окне внезапно показался Павел.
Прокопия Ивановича словно ветром выдуло в сени. Хотел было бежать, но вместо двери наткнулся на стену, так ударился, что в избе загудело.
— Меня-то напугал, — засмеялась Люба.
В избу опять вернулся Прокопий Иванович.
— Это он ждет.
— Да кто — он-то?
— В окне… в окне он был.
Люба выглянула в окно, заметила в тени яблони Павла.
— Да никого там нет. Мерещится тебе что-то, Прокопий Иванович, не в своем ты уме вроде бы. Пойду кликну Марью.
Прокопий Иванович, прижавшись спиною к печке, мелко дрожал.
Прибежали Люба с Марьей.
— В окне ему, видишь ли, что-то поблазнило, — сказала Люба.
— Он и без тебя тут был, — шепнул Прокопий.
— Кто был? — спросила Марья.
— Поярков.
— Господи! — ужаснулась Марья.
— На окно показывает, орет, а там никого. Может, притворяется, поди, лень на работу ходить. Веди его отсюда.
Занавеска опять колыхнулась от ветра.
— Нет, нет! — закричал Прокопий Иванович. — Я не Прокопий Иванович, совершенно не он.
Марья толкнула мужа в спину.
— Ошалел! Ты, Любка, раскипятила его остатки, чугунок-то и треснул. Пошли, идол!
Люба закрыла дверь за ними.
Павел вернулся, сел за стол, стал завязывать котомку.
— Все небо в звездах. Давно не глядел на них.
Шел двенадцатый час, свет в окнах погас, деревня затихла. Только звездный ковш мерцал над гумнами. Люба постелила Павлу на сеновале, под крышей.
— Там поскрытней, — сказала она.
— Поскрытней-то оно — самое нескрытное… Там, у плетня, в глаза твои глядел, а руки твои и дверь открыли, и хлеб и соль подали. А вот мои руки, которыми пахал, сеял, косил, листал книжки. Что в моих руках скрыто было? Смерть… Знать бы, что наделаю ими… Все в них и ничего. Было бы — все отдал тебе… Помнить буду. Помнить буду. А сейчас ушел бы… Завтра уж всем известно станет, что здесь я. Ушел бы. А уйти не могу. Куда пойду? Счастливые вы все и не знаете, какие вы счастливые. Родимое! И тут — все мое. Угра, дымок родной, тропки, кувшинки на воде, тихой, как Настины глаза. Прежде были со мной тихие-тихие, дышали любовно рядом… вот так почти, как твои сейчас. Или только показалось?
Нет, не показалось. Про все забыла Люба. Пусть бы он сказал: «Красивая ты».
— Красивая ты, — сказал Павел. — Только кто поймет тебя? Т а к а я встреча нужна, чтоб понять тебя.
«Нужна, чтоб и тебя понять. Теперь я знаю, она тебя тоже не может забыть».
— Я давно еще девчонкой слышала, — сказала Люба, — в лавке мужики толковали, будто ты по приказу отца моего расстрелял.