Брошены грабли, лежат у ног Настеньки. «Неужели правда? Нет, нет, не может быть».
Заторопилась, достала из комода за укромной дощечкой письмо его смертное. Поистлело на сгибах, поблекли буквы… Нет, так не лгут. Это уж выше отчаянья сила нужна — самому себя отринуть!
Наведался по своему делу Аверьяныч.
— Раскупорился Прокопей. «Докажу!» — кричит. А председатель: «Докажешь, верный мой щетовод, там тебе все условия будут!..» Вот так-то оно при слабой-то пробке бывает, — заключил Аверьяныч и, почувствовав по тишине в доме, что досадно опоздал — Арсения не было дома, — спросил Настеньку: — Давно ушел?
— Только что.
— На дороге чего-то не видно было. Может, где свернул?
Настенька поправила гераньку в кувшине с цветами.
— В контору очень спешил.
— Дело у меня такое, что и без него можно. Насчет займа я, на культурные нужды. Ты мне дашь, а я через прилавок поскорей на строительство какого-нибудь фонтана. Без фонтана как жить?
— Прежде своих хватало.
— Прежде я раб природы был, а теперь царь. А царю-то разве ж с моей получки хватит?
Настенька протянула деньги Аверьянычу. Тот подержал их и положил на стол.
— Испытал только.
— Меня?
— Силу воли. Думал, совсем нет ее у меня. Есть, оказывается, — вздохнул и взял деньги. — Есть, но требует укрепления… Пойду. Жаль, Арсения Николаевича нет. Кажется мне… человек какой-то возле деревни ходит, люди заметили.
— Мало ли у нас людей ходит?
— Сам не видал, а чувствую — ходит. От рыбака так и летят окурки, и дым и треск, как на побоище. А этот ходит. Чего, спрашивается, так ходить!
— Аккуратный, значит.
— Наша привычка: окурка не бросит, а в землю уткнет.
Испугалась Настенька: «В землю уткнет?»
— Что ты?
Аверьяныч опять положил деньги на стол.
— Не хотят на фонтан идти, так и упираются в кармане, что даже в ребро давят.
Когда он ушел, Настенька позвала Ваню: он у плетня разглядывал, как в цветке репейника, в его пурпурово курчавом зеве, копошился шмель.
Ваня вбежал на террасу.
— Сынок, а где же тот дяденька, который тебе дудку сделал?
— Ушел куда-то. А дядя Арсений и тетя Люба пошли искать его к омуту.
— Зачем он им?
— Не знаю.
Ваня взял дудку, заиграл. Засвистела печально лоза: «Не одна-то во поле дороженька…» Тих и тонок был звук.
— Это он тебя научил? — спросила Настенька.
— Да.
«Господи!»
Она взяла Ваню за плечи, и сын почувствовал, как дрожали руки матери.
— Сынок… скажи… он похож на нашего папку?
Ваня опустил голову:
— Он шел со мною и за руку меня вел, как наш папка, когда я маленький был.
Поздний вечер, а в районной чайной горит свет. Гармонист под пальмой играет вальс военных еще времен «В лесу прифронтовом».
В углу, у окна, задумался Павел. Перед ним графин с водкой, хлеб на тарелке.
Смолкла гармонь.
«Еще, дружок», — попросил Павел.
Он прикрыл рукой глаза, забылся на минуту, и в ту же минуту словно кто-то сказал:
«А я не дружок!» — и подсел неизвестный в ветхой гимнастерке.
Павел наливает ему и вдруг смотрит на него.
«Подай, подай расстрелянному».
«Кто ты?»
«Что, страшно? А расстреливать не страшно было? — И разворачивает платок. — Пуля твоя. Гляди. Носил я ее, выпотрошенную из тела, в кровушке».
«Сон!»
«Нет, не сон… Это я. Не узнал? Как и ты, воскрес».
Будто где-то далеко-далеко играет гармонь, и сквозь певучие звуки «дружок» говорит:
«Что твоя пуля наделала, знаешь?»
«Прости, — просит Павел, — прости».
«Вот она! Тело порвала и жизнь, заодно с твоей. Пропал, говорят, ты где-то, так и говорят: «За Посохина Илью пропал». Да не то говорят. Дай уж я скажу: долго бог терпит, да жестоко карает. Терпит, слышишь, терпит, что, может, еще и не надо карать. Карает, когда вся вера и терпение иссякнут. Этому-то не научен был, веры-то не было, иссякать нечему было. Жалость и любовь презрел. Без этого нет человека. Хоть что придумай, а без этого все в диких мыслях разбредутся, пропадут.. А все же дрогнула у тебя тогда рука… Как рожь шумит, слышать хочу, сеном родным подышать и хлебом… Хлебом, который дочь мне подаст. А это возьми! Твоя пуля!»
Павел шарит по столу… Что это?.. Напротив него сидит гармонист.
Павел, очнувшись, неуверенно проговорил:
— Тут кто-то был?..
— Никого не было, — сказал гармонист.
Павел потер лоб.
— А будто бы Илья Посохин тут сидел.
— Что ты, браток, его давно Поярков расстрелял, да и сам богу душу отдал.