— Я скоро приду, — сказала она.
Глухо стукнула дверь. Тоска пронзила меня. Я хотел догнать Таину, остановить. Она хотела пойти, раз не остановилась.
Вижу из окна, как она прошла через двор под тополями, пересекла мостовую в зареве заката, который сквозил из-за домов. Почему не остановил ее?
Она дала мне счастье и первую горькую каплю.
Она с ним, быть может, на нашем месте на Калужской с ним и встретилась, и та женщина из газетного киоска глядит на них.
«Она не любит меня», — так сразу я и решил. Вечер со мной ей был бы дороже этого свидания, если бы она любила. Да и за что любить меня? Кто я? Просто человек. Разве о таком мечтала она? Я случайно загородил ее мечту, и чем дальше, тем яснее она будет видеть это. Не хочу, чтоб она была несчастлива. Еще не поздно, но я не могу и торопить, потому что ничего не знаю. Одно знаю: я не должен мешать ей, если хочу ей счастья, которое каждому положено… Каждому! Тут ничего нельзя сделать, если она решит жить, как ей захочется. Это ее жизнь. Всякие слова против этого унизительны. Надо быть гордым и счастливым. Да, да, счастливым за те мгновения, которые прожил. Каждому свой паек, который можно и прогулять, и потерять или сберечь на всю дорогу, тут уж как случится.
Я ждал ее — скорей, скорей бы шло время. Торопливо стучали часы, но тихи были стрелки: они не поспешат в этой беспощадной своей отрешенности.
Но вот она пришла. Я открыл дверь… Она была еще красивее, и я любил ее еще сильнее, верно, потому, что в мыслях своих я уже потерял ее, а сейчас как будто вновь встретил ее.
— Вот я и пришла. Ты тосковал тут без меня?
Я молча гладил ее волосы, дышал ее теплом и чувствовал, как с этим теплом увядала свежесть вечера.
— Он хотел сказать тебе что-то важное. Что же сказал?
— Он?.. Он… любит меня.
— И это он сказал тебе?
— Да.
Она подошла к зеркалу и с минуту молча смотрела на себя.
— Он сказал, что хотел забыть меня, но не мог. «Вы должны знать, что я люблю вас, и это не подло, что я вам так сказал: ведь я сказал вам хорошее. Мне надо было сказать это тогда, в машине. Теперь я раскаиваюсь, что не сказал. Раскаиваюсь потому, что я снова вижу вас и буду счастлив, всю жизнь буду счастлив этой вот одной минутой с вами».
— Он знает, что ты замужем?
— Какое это имеет значение? Он сказал правду.
Я почти не слушал ее: мне было стыдно за мои слова: «Он знает, что ты замужем». Как будто это могло кого-то остановить, как будто я защиту искал за парой фиолетовых печатей, которыми в паспортах зарегистрирован наш брак.
Я вспомнил, как это было, как мы сдали свои паспорта.
— Приходите через два дня, все оформим, — сказали нам в загсе в ту святую для нас минуту. Убожество, прикрытое белыми занавесками на окнах и цветами, запах чернил, папки на столе, длинный темный коридор с множеством дверей — и пошел в памяти за тобой на всю жизнь тот день. «Есть что вспомнить», — как сказал на фронте один солдат, доедая последний свой сухарь.
Но помнить буду, как мы вышли на наш обрыв в Нескучном и я поцеловал ее, мою жену.
— Ты уже целый час моя жена…
А вечером — Большой театр. Люстры в искрящихся огнях, а потом тьма, и светился будто бы иной мир. Там были белые лебеди в радуге звуков, которыми сверкает век наш в посевах красоты человеческой, скудных ныне, ибо брать хотят, а не сеять, как делает это пахарь и гений в страдьбе своей.
Буду помнить, как мы вышли из театра. Лил теплый весенний дождь, пахло свежестью распустившихся тополей, мокрые листочки голубовато вспыхивали от молний. Синие, зеленые и багровые молнии рассекали небо. Земля шумела дождем и ручьями, которые клокотали и пенились над решетками в мостовых.
Буду помнить, как не спал, глядел на нее в ночи с уходящей в зарницах грозой, от которой в багрово-красном мгновении глаза Таины вздрагивали, как будто что крикнуть она хотела, и снова в темноте были тихими и красивыми ее глаза.
Не спал и теперь. Кто он, этот человек?.. Он видел меня в ту новогоднюю ночь, когда я подошел к Таине. Видел и не отступил, ждал.
Я подошел к окну. Небо было мутным на востоке: уже рассветало, но зари еще не было, только облако в высоте чуть разжигалось.
Я курил перед раскрытым окном, хотел успокоиться.
«Он ей признался, а она смотрела в его глаза в ту минуту, и теперь будет смотреть с этой тайной в мои глаза, жить с этой тайной, помнить. Это не забудется, не перечеркнется в душе».
Но лучше не думать об этом. Это же бесполезно, как бесполезно думать над какой-нибудь травой, чтоб она вняла твоему желанию.
Если бы душа всегда покорялась доводам разума, как все было бы просто. Сейчас и любовался бы рябиновыми от зари облаками, под которыми, как на пожаре, разгорались мокрые крыши; далеко-далеко чернели леса: они видны из моего окна на рассвете, когда не задымлен воздух… Что тут я, что я значу в океане жизни — простая капля среди кипящих в волнах, таких же, как я, капель? Но это только сравнение, которым хотел успокоить себя и ради этого, чтоб успокоить, ниже капли себя поставил. Нет, я человек… человек со своей жизнью, и она единственная и неповторимая жизнь, и надо уважать ее. «Без этого не будет порядка», — вспомнились мне Костины слова.