— А когда она должна приехать, не говорила? — спросил я про Таину: все время хотел об этом спросить.
Костя сел в траву, надел свои тапочки. Как он спокоен!
— Она с неделю как уехала. Через неделю вернется. Никуда не денется. Порыбалим с тобой. Ее отец завтра приедет, Петр Петрович. Пойдем к омуту, на окуня.
— Я должен сегодня уехать.
— Куда?
— К ней!
Костя поднялся, посмотрел за реку… Седая полынь тумана у дороги.
— Она же сама приедет.
— Ольга знает ее адрес? Адрес мне нужен был. Адрес!
— Мудрость ждет, — проговорил Костя.
— Да, когда остается только это: ждать.
— Почему? Мы иногда слишком спешим. Даже крепкие узлы со временем слабеют, и их легко развязать, а мы ломаем пальцы и зубы, рвем… Пройдешь завтра на зорьке: сердце хоть выкупается, такой воздух. Я вчера пошел, сел с удочками и слышу, как где-то телега бренчит — кто-то едет, и всё будто на одном месте. Вот, думаю, как далеко слышно. Прислушался. А это родник — ручеек от него так бренчал.
Нет, даже счастье друга не помогает! Только она могла сделать меня счастливым. Как это просто! Выйти навстречу ей, вот сейчас выйти. Но это невозможно. Мало наших желаний: неисповедима судьба, которая, бывает, так близко глядит родными глазами и жизнь твою гасит.
Мы вернулись в дом. На столе шумел самовар, стояли чайник с заваркой и чашки.
— Угощу-ка я вас своим вареньем, — сказала Ольга.
Я даже не присел к столу.
— У тебя есть ее адрес? — спросил я Ольгу.
— Чей?
— Таины, — ответил за меня Костя. — Он к ней поехать решил, загорелся.
— Она прислала письмо, но… Зачем тебе ехать? Скоро приедет сама.
Ольга уронила чашку. Костя кинулся подбирать с пола осколки, а Ольга села вдруг, сжала голову.
— Не надо к ней ездить.
— Почему?
— Не знаю, надо ли это говорить? Как лучше? Боюсь, что будет хуже, если я не скажу.
— Всегда лучше сказать правду.
— Я должна предупредить то, что может быть. Тебе лучше не ездить. Она уехала не одна.
— С кем?
— Он был здесь два дня, остановился на той стороне реки с машиной. Это я, дура, дала тогда ему ваш телефон.
Опять он! Он был здесь.
Костя с грохотом бросил в ведро осколки.
— Не надо было мне говорить, — пожалела Ольга.
— Ты должна была сказать мне, когда он был тут. — Лицо Кости побледнело от гнева. — Я бы его завернул вместе с машиной.
— Я боялась, Костя.
— Чего боялась!.. А я и вовсе не знал, разговаривая с ним. Рыбак, думал, какой, так, отдохнуть заехал. Вот и угадай, что у человека за душой. Так нельзя. Это же чужая жизнь, чужое счастье. Что же его рвать… Конечно, Федор, тебе лучше не ездить. Мы тут с ней поговорим. Я ей скажу, как тебе твое счастье досталось.
— Я поеду!
— Не надо. Это тебе ничего не даст. Мы тут поговорим и все уладим. Друзья многое могут сделать.
Костя был прав. Может, тут бы все и уладилось. Но я поехал. Я хотел видеть сам. Я думал, что сразу все и решу, сразу и кончится, как только увижу: душа смирится с правдой.
К ней! Опять к ней. Когда же кончится это? Не кончится, видно, никогда.
На попутной машине я добрался до Брянска и сел там на одесский поезд. Зачем я еду? Может, вернуться, бросить эту погоню за потерянным уже счастьем? Но я только обманывал себя, я знал, что не вернусь: меня тянуло туда.
Одесса! Улицы ее пахнут морем, и степью, и жаром, и молодым вином, даже от стен, как от крабов, пахнет морем, сырой запах его залил погребки, и похоже, что ты в трюме старого корабля, а наверху горячее небо и каштаны — это я помнил: я был тут в сорок четвертом.
Тут я впервые и увидел море: словно голубое небо дышало, и переливалось, и сверкало.
Я шел тогда к морю, среди развалин, по какой-то улице, пустынной, почти безлюдной.
По мостовой, по самой середине, между заржавевших трамвайных рельсов бежала собака.