— Бешеная! — крикнул кто-то.
Прохожие прятались в подъезды и за развалины. Я забрался на стену разбитого дома. Собака бежала с опущенным хвостом, вся в крови. Кто-то выстрелил. Она упала, тяжело поднялась и снова побежала. Еще один выстрел свалил ее, и снова она поднялась, побежала. Свернула в какой-то двор. Мы с молоденьким лейтенантом пошли за ней, чтоб пристрелить. На мостовой следы крови, следы и во дворе.
Она лежала за сараем, на боку, а на животе ее, возле сосков, копошились щенята. Она с печальной мольбою посмотрела на нас. Это она к ним бежала, к своим щенятам. Спасала их от всех бед и вот в тихую пору должна была погибнуть…
Мне кажется, я оказался на той самой улице, теперь веселой и шумной, со звонками трамваев, с каштанами, сквозь которые брызжет на мостовую слепяще-белое солнце.
Таина была за пригородом Одессы, за дачами. Я ехал туда и в трамвае, и в автобусе, шел пешком мимо белых домиков и садов у обрыва с закаменевшими прожилками соли. Внизу гремело море, а вдали, на краю неба, проплывали сиреневые миражи кораблей.
Встретившаяся женщина сказала, что идти еще километра три.
Начались поля кукурузы, степь, пески у берега. Как куски рафинада — мазанки среди садов. Как я войду к ней? Что скажу?
Я остановился. Зачем я приехал?
Да если она счастлива, что ж я ей мешать-то буду? Люби она меня — и сама не поехала бы, ждала… Долго ждут, до седых волос, бывает, и до конца, и горек корень, и цветов нет, а ждут, дороги искривятся, зарастут стежки, а на эту любовь нет на свете дернины, чтоб приросла и затравела. Верю в такую любовь, слышал… Мертвых ждали женщины наши в своих хатенках. Старая, скажут, песня. Вечная зато за красоту свою. Придет гений и эту родную-то нашу в простеньком платочке выведет, всему миру и потомкам оставит, чтоб без такой красоты не потеряли бы меру сердца.
Я забрался в виноградник и лег рядом с тропкой среди полыни и цветущего цикория. От земли нежно пахло донником: из степей эта трава подобралась к самому морю.
Море было искристо-красным, рубиново расплавилось там, где тонуло солнце.
Волны вскипали на берегу, обнажая песок и камни, и снова с шипением врывалась и змеилась пена на берегу.
Вот так шумело оно во времена Эллады. Что изменилось в этом шуме? Такой же шум, который слышал греческий воин, пришедший сюда тысячи лет назад, слышал и я. Все тот же шум моря — вечности бесконечной, которая, может быть, в назидание грядущему прибережет по пустырям куски развалин былых империй, и тронов, и прах владык… Но что мне до того? Бесконечность бессильна, сейчас бессильна заставить меня, просто человека, не думать о ней.
Уже засмеркалось… И вдруг я увидел ее. Она шла с ним по берегу, с блондином в белой рубашке навыпуск.
Я встал и пошел к дороге. Качались и расплывались огни, что-то стучало под ногами и проваливалось.
«Смирись… смирись, — шептал мне голос. — Это я, твой верный друг… Я в душе твоей. Я долго молчал. Но вижу, что ты не сладишь без меня. Смирись… смирись, и только так можешь выжить сейчас, только так… Смирись».
Я вернулся в Москву и сразу же пошел на работу. Среди своих товарищей и дел, которых было много, я забывал о Таине: надо было дело делать, работать.
Но когда возвращался домой, открывал дверь, тут все напоминало о ней. Ветка вербы в банке с водой. Проросли корни, и листья давно распустились. Мы сломали ее с Таиной за городом весной, талую, с прозябшей корой. Думал ли, что эта ветка приживется для горькой мне памяти? Она и пахнет-то горько.
Что делать? Все бессильно. Только бы скорей прошли дни, и они пройдут — надо жить, жить — вот и все.
Я ходил в кино, в парк, бывал с друзьями в ресторане, жил, как все. Никто не знал, что было во мне. Может, и у других что-то было: любовь, тоска, несчастья, но каждый жил, как и я: надо было жить.
Сколько тайн скрыто в человеке!.. Он сам все разгадает, но себя никогда не приведет к общей формуле.
И вот сон мне приснился. Я эти ночи почти не спал. А тут вдруг заснул с вечера… Будто дарю ей цветы, а она в халате сером, больничном. Взяла цветы, и пошли мы с ней. Обнял я ее.
«Это моя неделя, — говорит, — потом конец…»
Обошли лужу: она по одной стороне, я по другой, и сошлись под крышей. Гляжу: какую-то железину она хочет со стены оторвать, крутит, рвет. Я подошел и оторвал. А она на холодную печку руки положила, задумалась, одинокая какая-то, красивая…
Проснулся. Ночь. Ветер словно бы раздувает звезды, они разгораются, ярче их мерцающий блеск.
В эту ночь и открылась дверь. Я услышал, как в прихожей открылась дверь и кто-то вошел.