Она повела его к себе домой по улочке между плетней.
Лощина обрадовала такая удача с ночлегом.
— А я уж было загоревал.
— Еще бы не загоревать на дровах. Нашел место… Первый раз в наших местах?
— Да… нет, бывал в войну, но не здесь… где-то близко… А не помню.
Свежестью разрезанного арбуза потянуло от дождя, приближавшегося с плотным шумом.
Они побежали, свернули в проулок. Подсолнухи на огороде метнулись от молнии.
— Сюда! — позвала Дарья. Открыла дверь в избу и впустила его. В темноте сеней он пробирался, держась за стену. Дотронулся до пилы, она качнулась, протяжно прозвенела и вдруг зажглась от молнии — сени наполнились огнем, и тотчас сухой треск раздался над крышей.
Хозяйка зажгла на кухне лампу, внесла в комнату. Бревенчатые стены — в загаре солнечных лет. На столе, накрытом скатертью, кувшин со снопом ромашек и колокольчиков. Слева цветастая занавеска, за ней спаленка. У самого окна диван. В углу шкаф с выцветшим зеркалом.
— Грозы не боишься? — спросила Дарья, отодвигая диван от окна. — Робкий уж больно!
— Как же среди незнакомых людей? А когда привыкну — нет.
— Осторожный, значит?
Лощин не ответил. Давно не видал он, как женщина стелила ему постель. Разгладила простыню на диване, положила подушку и одеяло. Эти движения завораживали.
Она распрямилась. Он, забывшись, с улыбкой глядел на нее.
— Вот и не просился, а как хорошо вышло, — сказала она.
— Я никогда не прошу.
— Гордый, что ль? — подзадоривая, спросила она.
— Зачем просить? Нет, так нет, значит, человек правду сказал.
— А если обманывает?
— Да ведь все равно обман просьбой не возьмешь.
— Какой ты!.. — сказала она и, смелея перед его откровенностью, вынула из пучка шпильки. Коса гибко сползла, и на эту косу глядел Лощин, когда Дарья понесла лампу на кухню.
Лампа погасла.
Лощин разделся и лег. Тепло чистой постели потекло покоем по телу. Слышал, как легла хозяйка.
На огороде кропил дождь, и шум был разным: глухой — от лопухов, шепчущий — в листьях, звонкий и быстрый — от луж и от окон.
— Как устроился, лучше, чем на дровах? — спросила Дарья.
— И не мечтал, куда там… Черемухой-то как пахнет! Давно отцвела, а пахнет.
— Горюет, знать. Спи. Назавтра в гостиницу устрою.
— Я так и думал, что хорошее здесь встречу.
— В отпуск к нам?
— Я давно хотел приехать. Но не мог… А хозяин твой где?
— Без хозяина, одна с дочкой… А у тебя жена, видно, бедовая.
— Почему же бедовая?
— Так, подумала.
— По душе не вышло, а без души зачем же? Глазами человек видит, а любуется душой.
— Твоя фамилия — Лощин?
— Да. А что?
— Надо в книгу для приезжих записать. Положено. И место бы нашлось, да опоздал, поздно приехал… Ты разве не с поезда?
— Я не на той станции сошел. Не знаю, не помню тут ничего. Так вот, чутьем. Здесь с войны не был…
— А на какой же станции сошел?
— В Ключах.
— И двадцать верст отмахал?
— Разве двадцать?
— Какое же дело у тебя, если не секрет?
— Где-то здесь война местечко одно пометила. Хотел бы взглянуть.
— Память, значит.
— Память.
Она вздохнула.
— Чего только не пережили. Спи. Всю жизнь не передумаешь. А по нашей жизни сверх полна льет.
— Не так беда страшна, как ложь. Скольких людей отправила в недобрый путь.
— Не довелось ли? Такое из ничего на ум не придет.
— Душа ведь и памятью живет. К чему-то сохраняет?
— Дорогим дорожит. Сердце утешит.
Толста́ гостиничная книга с фамилиями приезжих. Многих повидала Дарья, а этот вот не бедовый, не хитрый, не сердцеед уважительный; иной-то вкрутится, всех расталкивая, на дровах спать не станет, такие и владеют, да только не любовью людской. Любовь людская своей стороной дурное обходит.
Среди ночи Лощин проснулся.
Было темно. Дождь перестал, но по кустам и с крыши еще капало. Земля источала прелый запах корней, мокрой травы, просвежало мятой и черемуховой сыростью.
В раскрытое окно сквозил ветер, и там, в светящемся от звезд тумане у окна, показалось лицо и матово-белые плечи. Кто это?
Лощин привстал. У окна никого не было. Уж не причудилось ли ему?
— Мама, какая ночь, мама! — услышал он шепчущий голос. — А звезд сколько! И такая красота уйдет.
— Другая ночь будет.
— Расстаемся и ждем.
— Люди всегда ждут.
— Почему?
— Я лично тебя до петухов жду.
— Несерьезно, мама. Я никак не могу придумать, вот так — остановить на сердце самое хорошее, жить чудесным, вдруг, сколько ни жди, уже не будет лучше.