— Дай ты человеку поспать. С дороги устал.
— А кто это?
— Приезжий.
Лощин повернулся. Диван загремел пружинами.
— Кажется, лайнер двигатели глушит, приземляется.
За занавеской засмеялись.
— И кто же вас встретит? — спросил юный и чистый голос.
— Мечта.
— А какая она?
— Красивая, как твоя ночь.
За окном, багрово и розово высвечивая облака, взмахивали всполохи — провожали грозу.
Рано утром Лощин ушел.
Дарья подбежала к окну на кухне. Хотела позвать: хоть чаю попил бы.
«Душевный мужик. Вот какой бабе посчастливит, горюшка не будет знать, — подумала, что приехал он и уедет. — Память-то хороша, да без водицы памятью не напьешься».
Лощин оглянулся. Створки окна раскрыты, высинены небом стекла, а там, в глубине избы, — сумрак, будто ночью красота почудилась.
Он с минуту постоял на дороге.
Дорога в полосах муравы, зеркально поблескивает освеженная дождем трава. Вдали, где площадь, уже марило от проезжавших машин. Лощин не спешил. Надо было приглядеться, привыкнуть: такое у него дело, что сразу не выйдет, что-то еще и само, казалось ему, проглянуть должно.
Чайная была уже открыта. Лощин зашел купить сигарет, взял стакан чаю и пару бутербродов с сыром.
Столики в зале из цветного пластика. У окна две девушки в брюках, тоненькие и юные, пили сок. Соседи их за другим столом, слегка подзаросшие, сидели за бутылкой вина.
В дверях показалась Дарья. Заметила Лощина.
— А я ищу тебя. Койку устроила и записала.
Утренняя свежесть подмолодила румянцем ее подкрашенные губы — чуть-чуть, чтоб не таким откровенным показалось желание кому-то понравиться.
Через двор она провела Лощина в гостиницу. Обитатели ее только что проснулись — мылись под умывальниками, распространяя запах мыла и зубного порошка.
Дарья открыла дверь в комнату.
Комната небольшая. Две железные кровати у стен, справа и слева от двери. Между ними, перед окном, столик. На столике графин с водой и кувшин для цветов.
В окне рябила зеленью молодая березка.
На кровати, что слева, лежал спиннинг с зацепленной на катушку блесной.
— Это сосед твой будет, — сказала Дарья. — А вот твоя койка.
Она поправила подушку в белой наволочке.
— Ты так заботлива, — сказал Лощин.
— Работа такая. Деньги за нее получаем.
— Нет. У тебя совсем другое.
За ней ухаживали, она казалась доступной из-за своей ласковости, и грустно бывало, что так это понималось.
— Это доброта и терпение.
— Только хорошее от тебя и слышу.
Она глянула вдруг в глаза его… Какие тихие! Тишина завораживает. Так спокойно и хорошо.
— Вот ключ тебе.
Ключ теплый, и тепло ее — тлеет в руке Лощина.
— Только приехал, и уж что-то родное, — сказал он.
— А она?
— Кто?
— Мечта. Кто же еще?
— Много лет прошло.
— А помнишь?
— Узнать еще надо.
— Сама про такое узнает.
Лощин подумал, что, может, с ней поговорить, довериться ей: ведь своя в здешних местах, многое знает. Но как сказать, чтоб понятнее было? Сразу и не скажешь. Или обождать, на все еще со стороны поглядеть: надо ли, чтоб знали, зачем он здесь? Как бы не вспомнили, что в войну он где-то на берегу несгораемый ящик зарыл, будто бы с драгоценностями.
— Чуть не забыла, — спохватилась Дарья. — Паспорт твой нужен.
— Паспорт?
Она заметила: как он будто бы испугался. Когда Лощин ушел, Дарья раскрыла его паспорт. Фото под печатью. Глядит удивленно.
«Настоящий лучше, — подумала Дарья и раскрыла другую страничку, где прописка, и еще одну… Холостяк. — Есть еще такие метеоры на наши ночки одинокие».
Лощин прямо из гостиницы направился вниз, к реке. Здесь вчера ночью проходил.
Вот и сенной сарайчик с распахнутой на чердаке дверцей. У стенки свалена копна. Женщина в косынке взглянула на Лощина, подняла вилами ворох сена, упруго и быстро переступая загорелыми ногами, потянувшись, замахнула ворох в дверцу. Потом полезла по лесенке и упустила вилы.
Лощин подхватил их, подал ей.
— Как дурманит, — сказал он, вдыхая утренний запах сена.
— Томит. Иди. А то ревнивый у меня. Все плетни об тебя обломает.
— За что, только вилы подал?
— Спасибо.
Она скрылась на чердаке, а Лощин пошел дальше. Тень от плетней на траве и на тропке, проторенной по краю рва, заросшего полынью, лопухами, чертополохом в пурпурно-красном разгаре цветов, в колючках, в паутине. И этот дремучий, проклятый людьми бурьян держал тут землю, ворвался в пески на дорогу и, как бывало на пепелищах в гарях войны, оживлял своей дикой силой испепеленную землю, но теперь рожь царствовала вокруг; репейник скошенный лежал сукастый, корявый, цветы в поседевших колючках малиново меркли, прижавшись к траве.