За рекой волнилось вдали серебро лугов, сиренево гасло под тенью леса. Одинокие старые березы в траурно-черных наростах на колодистых комлях, а вершины сияют голубой метелью. Среди травы провалы с проседью белоуса — старые окопы, по брустверам россыпь огнисто-красных гвоздик.
Ничего не узнавал Лощин, и ничто ему тут не напоминало: не потому, что все заросло и заглохло, а все успокоилось — поля, млея, упивались теплом, светом и тишиной.
На тропке спрыгнула с велосипеда девушка в спортивных брюках, в белой майке и в прозрачной зеленой косынке. В тени ресниц чистый, горячий блеск черных глаз.
— Вы маму видели? — спросила она.
Не сразу опомнился Лощин: не оглядывал девушку — она будто обрадовала его, как весна, как влажные листья речной лозы.
— Маму? Какую маму?
— Мою. Вы же ночевали у нас.
«Ее дочь».
— Мама хотела устроить вас в гостинице.
— Спасибо. Все уже сделала… А я не узнал тебя.
— Вы разве видели меня?
— Ночью, у окна.
— У окна? — удивилась она.
— Вот теперь и по голосу узнал. Никак тебя не представлял. Только удивительное чувство возникло, когда ты про звезды сказала. Как зовут тебя?
— Катя.
— Я так и подумал. И ласково-красиво — Катя.
«Боже, о чем он говорит, этот человек, он ведь старше мамы». Подумала Катя и о том, что из далекого военного времени донес он чистоту души. Эта чистота подействовала и на маму. Катя заметила, что утром была она необыкновенно веселой, говорила каким-то новым грудным голосом, какой бывает от волнения. Да и она, Катя, сейчас вдруг почувствовала свое дыхание, наполнявшее тело неведомой доселе, щемящей, желающей любви, стыдящейся тоской.
— Нет, ночью не я стояла у окна. Верно, мама. Но бывает, и покажется. Вот ольха. — Катя тронула ствол ольхи и показала на тот берег. — А вон там тропка. Если поглядеть оттуда вечером, то эта ольха похожа на женщину. Приходите вечером…
— Обязательно приду.
К ним медленно приближался человек с горном, сверкавшим на ремне.
— Пастух Иваша. Коров тут пасет. Если на рыбалку приехали, он вам места покажет.
Катя попрощалась, вскочила на велосипед, за ельником только мелькнула ее белая майка. Иваша подошел к Лощину.
— Закурить не будет, дорогой?
Иваша в ватнике, в резиновых сапогах с рваными верхами. Глаза голубые, веселые, даже морщины на его лице какие-то веселые. На ремне — медный горн. В руке — кнут-хлопуша с ореховым коротким и толстым кнутовищем.
Лощин достал пачку сигарет.
Иваша закинул на плечо кнут, и от этого движения кнут, извиваясь, быстро прошумел по траве и затих. Иваша выщипнул из пачки сигарету. Обождал огонька и, прикурив, затянулся, да так, что в легких засвистело.
— Девка что надо, — сказал он про Катю и опять затянулся, — лесоводка, работа у нее бедовая. Приезжий один тоже вокруг нее спотыкается.
— Я по другому вопросу, дело у меня, — сказал Лощин.
— Без дела что ж мешаться, если что рыбу половить, да ей ребята крючками все шшоки порвали.
Так и сказал: «шшоки», Лощин даже улыбнулся. По делу спросил:
— Белый камень, белый камень у вас на реке где-то должен быть?
— Чего?
— Белый камень.
— Белый? — призадумался Иваша. — Где ж, в реке?
— Да.
— Это на какой-нибудь другой реке, у нас нет. У нас все камни черные или какого другого цвета, белые не водятся.
— Сам видел, только вот где, — не помню.
— Всю тут реку знаю. Даже на дне среди рыб, как сазан, плавал… Нырнул раз по пьянке — и нет. Нет и нет. Дружки мои на часы глядят: сколько я под водой пробуду?
«Вот, — завмаг говорит, — что значит старого закала, и аквалан не нужон: третья минута пошла — не выныривает, и пузырей не видать».
«Пузыри были», — заведующий галантерейной палаткой Кузьма Петрович заявляет.
А меня нет и нет. Кричать стали — догадались, что я утонул.
Давай искать. А меня метров на тридцать отнесло, на песок. Тут и нашли. Вытащили. Стали откачивать. Доктор прибежал. Этот уж по-научному действовал, старался. Что ни говори — пастух. На министра или генерала каждый согласен, а вот в пастухи — уговаривать надо. Загоревал народ, особенно женщины, плакали.
Все!.. Мертв. Положили мой труп в машину, накрыли и в больницу повезли, в морг. А у нас дороги какие? Подбросало меня, протрясло — задышал. Спасибо всему дорожному начальству, что такие у нас дороги лечебные. Что я уж задышал — никто не заметил. Положили меня в морг, как утопленника. Тут я и совсем ожил, без врачей-то.