Будто Дарья спустила лесенку с сеновала — он поднялся в томящую сенную духоту.
— Что-то вы скрываете.
Он посмотрел в темноту, где снова завиднелась ольха.
— Она похожа на твою маму.
— Вы прежде встречались с ней?
— Нет.
— Воевали тут?
— Война мне представляется в сером сумраке. Бесцветное скрывает кровь.
— Мама хороша, ведь правда?
— Черное с красным.
— Черное с красным?
— Черное — какое-то горе, а красное — любовь.
— А я в каком цвете?
— Зеленое и голубое. Зеленое — твоя юность, а голубое… даль.
— Если я в той дали буду вспоминать ваши слова, не потемнеет ли моя зелень?.. Проводите меня домой.
Берегом они обошли высоту и по тропинке среди редкой полыни выбрались на дорогу. Парк слева был призрачно тих, как в кристалле. Там остались братские могилы.
— Кто такая Лавьянова? — спросил Лощин.
— Лавьянова?..
— Там могила ее.
— Партизанка. А я как-то сразу не поняла. Ее расстреляли. С дочкой, говорят.
— С дочкой? А что говорят?
— Мы с мамой тут приезжие. Бежали да вот сюда в самую войну и попали. Так и остались. Я была маленькая, не помню. Только помню, как крапивой обожглась и плакала. Это и помню из всей войны, или во сне приснилось, не знаю… И дочка Лавьяновой пропала. Столько лет прошло. Отец ничего не знает.
— Кто он?
— Иваша, пастух.
Вот и плетень и то окошко в избе. Здесь ночевал вчера Лощин. Неужели только день прошел?
Ночь поскрипывала в лугах, туман кропил кусты, скрип тихий, крадущийся; коростель так скрипит — кареза, по-здешнему.
Катя поднялась на крыльцо. Не сразу скрылась за дверью, глянула с порога куда-то в ночь.
— До завтра!
От Катиной кофты запахло лугами, как бывало пахли ночи молоденькой Дарьюшки… Но война, сырые болота в ды́мке, неутешные поля да осины, а под ними ледяная в глубине земля и личико мертвое в глубине навеки гаснет тьмой… Прижалась к подушке Дарья.
Катя залезла под одеяло. Тепло, уютно. Обхватила руками коленки — колотит с ладоней жар.
— Мама, интересно-то как!
— Опять звезды.
Катя лежала на диване, на котором вчера Лощин спал.
— Ты послушай, мама. Я поняла: у него какая-то любовь, не знаю, что и как, а уж точно на нашей речке.
— Про кого ты?
— Проснись, мама. Ночевал он у нас.
— Любовь весной, а в июле рожь жнут.
— Хорошая пора. Я виделась с ним. Он воевал здесь.
После молчания в тишине Дарья спросила:
— Что же говорил?
— Чуть не забыла! Ты ему у окна понравилась, мама, а он думал, что это я была, и мне сказал, такие слова сказал! А ты его не узнала?
— Кого? Кого не узнала?
— Ведь ты же была тут в войну.
— Мало ли людей проходило.
— Кто же она, что не может ее забыть? Найдет. Я помогу ему.
— Помоги…
«А ты не влюбилась ли? — подумала Дарья. — Что тут годы? С целой-то жизнью человек виднее, ясней бывает, а этот и в годах красив. Ведь интересно с ним…»
— Мама, а что, если он тебя не может забыть? Какая бы ты счастливая была.
Дарья засмеялась.
— Не отказалась бы.
— У окна ночью ты на него глядела. Ты не обижайся на меня. Я видела.
— Почему бы и не поглядеть? Человек он одинокий. Залюбовалась. Да, говоришь, кого-то не может забыть. Спасибо за известия. А теперь спи… Спи. Потом, может, долго не поспится.
— Почему?
— Вот видишь, уже не спим.
Не спал и Зарухин.
Он сидел за столом, читал книгу, когда пришел Лощин.
На столе бутылка мадеры, две нераспечатанные пачки папирос, блюдце с земляникой. В кувшине — ромашки и колокольчики. С вечера Дарья только в эту комнату цветы поставила, и занавески на окне белые и свежие: неспроста такое приложение, заметил Зарухин.
— Все иксы решаешь? — взглянув на него, спросил Лощин.
— Решаю. Почему здесь эти цветы?
Лощин поглядел на букет: не пучком собран, а как ветром разметелен, и потому свежее и резче были цветы — оттенялось синее белым.
— Красиво, — сказал Лощин.
— Ты увидел красоту, а я — желание женщины, которая поставила эти цветы.
— Желание? Какой женщины?
— Дежурной. Она, между прочим, очень пристально разглядывала твой паспорт. Кстати, о дочери ее и хочу поговорить.
Зарухин выдернул из бутылки пробку.
— Садись.
Лощин сел на скрипучий стул возле окна.
— Я пить не буду. Не пью.
— Совсем?
— Совсем.
— Тогда уберем за ненадобностью. — И Зарухин поставил бутылку под стол к стене, чтоб не пролилась.