— Ты о чем-то хотел поговорить?
Зарухин распечатал пачку, закурил, задумываясь, и вдруг сказал:
— А может, спать ляжем?
— Не возражаю.
— Не дрыхнуть же, на самом деле.
Так вот, шел я с верховьев на байдарке и якорек бросил в здешнюю тину из-за нее. Увидел дочку на берегу в этакой романтической высоте на фоне зари.
— Не знал.
— Ты свое допотопное благородство брось. Я просто глядел и кое-что угадал: с ней свяжешься — не развяжешься, прощай воля молодецкая.
— С волей залетают не туда.
— Постой, обожди с этими подпорками. Я и без них держусь. Раз сложил крылья. Женился. Едва вырвался. Тоска… Газеты все читала. Книги — нет, а газеты читала, даже загорала с газетой.
Есть женщины с гранями и плоские.
Плоские — те, у которых за уютной грудью покоище. С ней расписывайся, она тебе жилы не порвет, если сам не захочешь.
Другое совсем — женщина с гранями. Такой поиграть дай. Чтоб грани сверкали. Такая-то милая Катя. Грани есть, а света нет. Что-то блеснуло от тебя. А ты даже не подошел к ней там, у клуба. Ведь к ней шел, видел. Такую красоту из-за робости оставил.
— Но ты вроде бы против: риск, риском пугаешь.
— Риск риском, а красота тянет, грани эти самые, за них и жизнь положишь. Задрожал. За что себя унижаешь?
— Ты, не разведав, обождал бы атаковать. Бывают такие необъяснимые минуты, что идеалисты и реалисты — как птенцы: лишь раскрывают рот.
— От сна очнешься, а от реализма нет. Ведь плакала мама, когда собирала тебе вещички на войну. Не испытавший горя его никогда не поймет. Твоя жизнь там, в прошлом. В настоящей ты, нет, не лишний, но для молоденькой — как мыльная пена после стирки. Ей нужна новая сила — молния во тьме страстей наших, сверканье, ужас и радость освежения. Ты и не человек вчерашнего дня, как я сперва подумал. Те хоть клубничку свою поливают, успокаиваясь от страданий умилением над блюдечком с ягодками… А ты… или что было?
— Перестань. Люди вчерашнего дня, как ты их называешь, страданием тебе жизнь сохранили.
Зарухин в упор посмотрел на Лощина.
— Не понравилось?
— У меня своя история. Так вышло.
— Что-нибудь натворил? Что? Да говори. А то в душе все и протухнет.
Зарухин ждал, притих: сейчас самое сокровенное откроется, чувствовал — момент подошел.
— Подлая страничка к моей биографии пришилась.
— Ты подлость-то совсем не отрицай: иной без подлости — нуль, а нулем быть не хочет, — для большей доверительности сказал Зарухин.
— Свое предисловие брось! К подлой страничке добавление может случиться из-за моего приезда.
— Вот оно что!.. Да если подлости нет, что ж ты боишься?
— Не боюсь, а факты нужны. Один факт может доказать подлое, и ты первый скажешь… сказал уже.
— Когда?
— Когда у реки шли. Про ящик ты распространялся, что для того, может, один и пропал, пострадал даже, чтоб потом прийти и взять.
— А ты… ты при чем?.. Ты? — уж и догадался Зарухин, но не поверил. — Постой… Постой.
— Не поверил, что тот человек в незабудку заглядится?
Зарухин с минуту молча смотрел на Лощина: «Вот какое у тебя свое дело».
— Так это правда? — шепотом спросил Зарухин.
— Да, зарыл. Я зарыл, — сказал Лощин. — Найдешь — тебе государство проценты по закону отвалит.
— А ты, случаем, не того, — Зарухин приставил палец к виску, повертел, — не рехнулся на почве непосильных впечатлений?
— Что было в ящике, не знаю. Ударам прикладов не поддался — крепкий орешек. Товарищи в перестрелке погибли. Один я тащил ящик в вещевом мешке.
— Вдруг я услышал крик, — продолжал Лощин. — Что за крик, отвлекаться не стану. Случайность, из-за которой маршрут мой изменился. Ящик пришлось зарыть. А когда вернулся, место найти уже не мог. На немцев наскочил. Погнали меня.
Все боялся без последнего патрона остаться. Для себя его берег. Страшно было, что живого на какую-нибудь окровавленную скамейку поволокут.
Переплыл реку. Помню запах смородины, освежила меня, силы придала. А была ночь.
Немцы с двух сторон окружали меня на том берегу. И тогда я рискнул: поплыл назад. Нельзя было подумать, что поплыву туда, откуда бежал, где страх-то самый. На берегу никого не было. Я и ушел.
Зашел в какие-то мхи, в болото. Стал выбираться и совсем запутался.
Многое я потом повидал, а вот в таком отчаянье никогда не был: и друзья погибли, и ящик где-то потерял, и сам один. Мне тогда и двадцати не было, — сказал Лощин и задумался. — Есть очень хотел. Стал к жилью пробираться. Хоть бы кусок хлеба найти. Какая-то деревушка, и вот чую — хлебом пахнет, кашей с дымом. Смех, речь русская. Гляжу, солдаты наши. Неужели, думаю, я линию фронта перешел?