Тут и узнал, что наши в наступление пошли и я уж другой день в своем тылу проживаю.
Пытались мы тогда ящик найти. Деревни пропали и потерялись в бурьянах и пожарищах, что там какой-то ящик! Так и остался он где-то. Тут бы и конец. До звонка, как говорят, прошел я войну. Домой вернулся.
В прокуратуру вызвали. Оказывается, искали меня. Про ящик вспомнили. Рассказал, как было. Помытарили.
Лощин закурил, прикрывая огонек. Неразлучной скорбью сплелись на руках морщины. Зарухин подвинул ему пачку с сигаретами.
— Один момент до конца дней своих не забуду. Когда в тюрьму привезли, как ворота передо мной раскрывались, будто… высокая чугунная стена в тупичке, мимо идут люди по своим делам. Так просто, близко все, и среди них эти ворота. Блеснул глаз в стене и долго вглядывался, очень осторожно, подозрительно: нет ли тут какой хитрости?.. Угрюмо так содрогнулась, раздвинулась стена. Глубокий двор, замощенный булыжником, а там еще — другая стена, бетонированная. Черно во дворе. Машина медленно пошла, ближе и ближе к черте. Заметил я, протерта по брусчатке воротами. Тень наплыла на машину оттуда, из глубины двора. Холодом каким-то обдало! Конец!.. Я не виноват. Но что ты поделаешь. Ворота опять заскрипели, завизжали, сдвинулись за машиной — осталась маленькая щель с солнцем, луч все время мигал: его пересекали идущие по улице люди. Потом ворота дрогнули с лязгом, как от подземной силы, и совсем закрылись.
Отпустили меня вскоре.
И уехал я тогда подальше с глаз долой.
Лощин лег на кровать. Сколько лет было выломано из жизни, в выломанное натекло новое и еще не закорело, билось обнаженно, как бьется, пульсирует сок весной на обнаженном стволе.
Зарухин все еще сидел за столом, курил. Окно было давно раскрыто, ночь моросила на свету туманом.
— Вот история! — сказал Зарухин и, пораздумав, как-то оживился. — С ящиком и жизнь свою зарыл. Гордиться можешь, как говорится, выдюжил, если все так было, как ты сказал.
— Что приписали? Будто я немцам ящик бросил, шкуру спасал.
Зарухин стукнул кулаком по столу.
— А ты докажи!
— Трудно.
— Что, место совсем забыл? Найди. Цел ящик, значит, ты не отдал немцам.
— Я перед людьми совестью чист…
— Тогда зачем приехал?
— К другу направлялся, с дороги потянуло сюда.
— Говоришь, по делу.
— Что же мне еще говорить?
— Брось, брось. Мозги мне не вправляй. Начал ты поиск. Найдем, проценты наши. Дачу на двоих купим. Из принципа: не хуже других!.. Много ли в ящике? — спросил вдруг Зарухин.
— Что было, давно сопрело.
— Золото не сопреет. А бриллиант на солнце подержишь, и ночью засверкает. Ну, нам зачем? Нам — деньги. Хочешь, дежурную сосватаю. Как береста — бела. Катенька со мной. Заживем дачной дружиной… То место так и не вспомнил, приблизительно хотя бы?
— Вокруг черно было. Ящик — нечто вроде стального чемоданчика. Глубоко не зарывал. На штык. Дерниной пришлепнул.
— Под кустом или под деревом зарыл?
— Кто сказал, что в ящике драгоценности?
— По сведеньям местного фольклора. Я здесь на речке третий отпуск на иконы поглядываю, но больше — на живые. Первый раз как-то не замечал, и вдруг, словно стая с облаков, невестами сели. Женщины твоих лет уже не молодеют. Орлов побили. Без любви — тоска. Соберутся, бутылочка на столе, песни запоют… Ты приехал сюда не потому, что тебя что-то потянуло, инстинкт жизни, не найдя выхода из трагедии, толкнул сюда. На какое-либо обстоятельство есть много решений, согласуется с самим собой одно. О чем говорит неудача, допустим? Об изъяне, подмеченном природой. Она не оставляет его без внимания, в потомстве жестоко преследует.
Долго не могли уснуть.
Зарухин про ящик думал, что лежит где-то под травой, в корнях, заржавевший. «Трава на том месте должна быть гуще и ярче от железа… На берегу или в поле зарыл? — хотел спросить, но промолчал. — А ведь искал сегодня. Врешь, искал. Где-то там искал. Где же зарыл?»
— А ты кто? — спросил Лощин.
Так вдруг спросил, что Зарухину показалось, будто он уже заснул и вдруг кто-то толкнул его.
— Биолог.
— Биолог? Интересно.
— Да. Любопытное кое-что есть.
— Я слышал, что в хороших условиях человек может прожить до трехсот лет.
— Жизнь обновляется молодостью. Старые шелепни бесполезны и безобразны. Лет десять ты еще простоишь на корню, годный для супружеского маринада. Ты сейчас в состоянии эйфории от обилия кислорода — все в чудесном свете. Производишь впечатление на окружающих как человек необыкновенный, новый. Когда же придешь в себя, вспомнив, что ты делал и говорил, сбежишь от стыда.