— Злодей ты, злодей, пожить не даешь. То в маринад пихнул, то в эйфорию. Ладно бы. На дальнейшее мало ты мне выдал — всего десяток лет. С такой мелочью не разгуляешься.
— Не ворчи, накину пяток.
— После войны двадцать лет прошло, как и не было.
— А если твой железный «кошелек» исчез бесследно, кому предъявлять требования? Не таинственному ли крику, который, признаюсь, заинтересовал меня не меньше, чем содержимое вышеупомянутого «кошелька». Давай я крикну — вдруг вспомнишь?
За окном Млечный Путь в кромешной тьме, словно из ужаса, мерцал неподвижным туманом.
Катя побежала по лугу.
Закрапал дождь, в вышине сияют сиреневые полосы, нахлынули на кусты за рекой, и кусты заворошились, то никли, то вспархивали ветками.
Скорее пройти возле реки, потом — в овраг, а на той стороне за полем — клади. Там встреча с приезжим.
Возле реки вьется тропка среди медовых донников.
Вот и овраг. Катя, хватаясь за олешники, спустилась по склону. Тут сумрак с прохладой. Тонко звенит ручей, через колодинку в прозелени мха, свиваясь, льется струйкой… Вода прозрачная, видно, как со дна вскипает песок, — это родник бьет.
«Интересно, есть дно у родников?»
Катя встала коленями на колодинку у родника. В глубине прозрачно заголубленный дымок, видно, как бьется, дышит дно. Опустила руку в родник, еще глубже — по локоть, до плеча вода, а дна нет. Что-то торкается в пальцы: жилка водяная бьет.
Рука на воздухе, согреваясь, словно оттаивала. Стекала из родника муть, и снова прояснилось дно. Нагнулась Катя. Метель там вьется, и глаза — ее глаза — глядят, а будто чужие, красивые.
По ту сторону оврага половина поля золотистая, а другая — затуманена дождем. Катя сняла туфли — еще чуть пробежать. Клади уже рядом. Капля ударила в губы и растаяла с пресной свежестью.
«Так пахнет небо, — подумала она. — Я скажу ему, как пахнет небо».
За кладями она спряталась в кусты. По листьям уже брызгал дождь. На реке булькало от капель, вскипали пузыри.
«Не пойдет он в такой дождь», — думала Катя.
Грустно запрело горечью ольховой коры. Намокший колокольчик свалился в траву. Из-под него выполз шмель. Капля сбила его. С листьев лило сильней и сильней. Кофта намокла, липнет и к спине и к груди. Забралась Катя в самую гущу кустов.
Из разворошенной травы запахло мятой, под кустами еще сухо, земля теплится, как вечерняя печь.
Не идет ли он? Журчит ручей, будто вдруг замолкнет, и тогда сильнее шум дождя, и чудится в шуме песня: где-то далеко-далеко поет женский голос; снова журчит, захлебывается ручей, песни нет, и прислушаешься к дождю — чудится голос.
Дождь перестал. Солнце озарило мокрые листья, как в блескучем пожаре, лес на той стороне.
Вышла к кладям. Тепло от речного пара. Трава полегла закрапанной изнанкой вверх.
Он вышел на тропинку. Одно солнце — в небе, другое — в реке — пылало под тонким зеленым берегом у Катиных ног.
— Катенька!
Она повернулась с прижатыми к груди туфлями…
Промокшая до нитки вернулась домой.
Дарья достала из шкафа теплую кофту и шаровары.
Катя переоделась, повалилась на диван.
— Погуляла я с приезжим.
— Под дождем?
— В лесничестве чай пили. Вышли — дождь еще сильнее. От моста одну меня гнал, отхлестывал.
— Что-то случилось?
— Мама, он в тебя влюблен.
— Кто?
— Гость наш ночной.
— С чего ты взяла?
— Зарухин сказал. Просил ничего ему не говорить. Пусть, мол, посохнет, от старой окопной сырости избавится, суставы у него болят, боится, не встанет, когда на колени перед тобой упадет.
Дарья улыбнулась, ухватом вытянула из печи чугунок с кашей.
— Садись, поешь. Шутит малый, а ты и поверила.
— Не буду есть.
— Я и забыла, ты чаю с ним напилась. Ревнует Зарухин, вот и наговорил… Каша гречневая, любимая твоя.
Катя не ответила — спала крепким сном.
Лощин встретился у моста с Ивашей: тот оставил стадо своему напарнику с подпаском, а самого повели позорищем запойные его дни.
Он грустно улыбнулся, протянул руку Лощину.
— Пошли твой белый камень искать.
С Ивашей был мальчик — сын его Федя, лет семи, светлоголовый, голубоглазый. Рубашка исстиранная, полинялые штаны, но зато кеды новые, синие, с белыми, как из сливочного масла, подошвами, — папаня купил.