— Сынок мой, — сказал Иваша и для порядка пуговицу застегнул на его рубашонке, — в школу нынче пойдет.
Лощин и Феде руку пожал: ручонка маленькая, теплая. Грусть в глазах, какая бывает только у детей, — открытая, незащищенная, глянешь в глаза, и засаднит на душе: не как у всех радость — жалея папаньку, терпит слезы малыш.
Федя живо пошел впереди по тропке, уже зная от отца, куда идти.
— Честно говоря, бегу, — сказал Иваша.
— Куда?
— От вина, пропади оно пропадом.
— Как же ты перед малышом, Иваша? Бросить надо.
— Пробовал — вино с бузиной пил для отвращения — не помогает.
— Не пей — да и все. Такой ты веселый вчера был.
— Бываю и веселый, и злой.
— Ты не можешь быть злым. Ты страдаешь, я вижу.
— Ужас совести на меня находит.
— Из-за чего?
— Что пью. Сынка позорю.
— Ужас совести должен бы остановить.
— Мучаюсь, а запью — отпускает.
Лицо его было бледно, тоска в глазах.
— Первую жену мою расстреляли с малым дитем. Самого меня тут не было, я на войне был, — заговорил Иваша. — Пришел, глянул на пепелище да на могилу ее, быльем повитую, крест поставил. И уехал. Да от души своей не уйдешь. Камень скорее размоет, как твой белый камень, может, размыло, а в душе и пепелинка от сгоревшего житья не смывается — родное горем помнится. Где только я не был — и в Сибири, и в тайге. Живи, а не живется. По своей сторонке тосковал. Дух луговой снился, такого лугового духу нигде нет, особенно когда по ненастью ветерок с запада подует, такой дух, что хоть в соты лей. — Иваша вздохнул не сразу, а потихоньку тянул ноздрями, чтобы почувствовать парок этой настоянной цветами теплыни. — Назад я вернулся. Женился во второй раз. С холодов приехал, а у нее печь с огнем, собой хороша. Полюбилась мне. Легла на мою тоску ласка ее с молодостью.
Стали жить. В пастухи я пошел, а она на ферме работала. Мне все равно, какая работа, я могу любую работу делать. Но с той поры в пастухах и остался.
Вот раз пришла она ко мне на пастьбу перед вечером. Любила она у воды посидеть. Книги читала. А то сядет, бывало, на самом краю и глядит, глядит в реку, тихая сама… Вот и случай. Подъехала машина к берегу, и двое выходят — он, а с ним какая-то молоденькая. Разделась она, купаться кинулась, смеется, водой брызгает, бегает по песку. Он что-то с машиной повозился, а она в луга побежала — рвать цветы. Приходит с букетом и улыбается. Вот я хозяина и спрашиваю: «Куда путь держите?» — «Далеко, — отвечает, — на море».
Собрались они и поехали. А моя Дуня глядит вслед. «Счастливая, — говорит, — какая счастливая».
Спать мы легли поздно в тот раз. Поздно, а она не спит. «Почему я не такая, почему я не могу такой быть? Почему, Ваня?» Вот что ты ей скажешь? «Я тоже хочу к морю. А вот умру и не увижу, ничего так и не увижу. Почему, Ваня?»
«Другие, — говорю, — и этого не видят, что мы с тобой видим».
Как заплачет.
«Потому, — говорит, — что глупый ты у меня, дурачок».
Произносит эти слова, плачет и целует меня.
«Ничего ты не добился, ни к чему не стремился».
«Есть и от моей работы польза, — отвечаю. — Разживемся — и к морю поедем».
«Стыдно мне с тобой среди умных людей показаться. То да се — других слов ты не знаешь».
«Я на войне привык молчать, больше задумывался, как чуял: через все бои пройду, а заслужу твое оскорбление».
Стала на нее потом тоска какая-то находить. Жизни не видит, а все что-то гадает, чего нет и быть не может.
Феде уже в ту пору три годика было. Простить я ей не могу: его не пожалела. Кинулась она из дому зимой. Угорела, что ль?.. Жду — нет. Думаю, по морозу-то не находишь — в одной кофточке выбежала. У соседей сидит, так и решил. А тревожно. Оделся я, вышел. А она на крыльце стоит. Схватил ее — да в избу.
«Что ж ты делаешь над собой?»
«Ваня, — говорит, — не люблю я тебя. Любила бы — так и не металась бы. Не люблю… Прости. Что хочешь делай, только терплю я с тобой нашу жизнь».
Вот как бывает.
Федя подбежал со стрекозой. Показал отцу, какая она красивая — изумрудная, с бирюзовым отливом. Держал он ее за брюшко, стрекоза шуршала крыльями.
— Пущу ее, папаня. — И он пустил ее, был рад, что и стрекоза так рада, что вернули ей жизнь и волю.
— А вон там еще красивше летают, — показал Иваша в осоку.
Федя побежал туда.
— Его не пожалела. Темная, темная… На другой день заболела, — продолжал Иваша. — В груди боль, и в голове больно. В больницу отвез. Два дня не отходил и клюквенным соком из рук поил, и чистой водой, как просила: «Чистой воды дай мне, Ваня».
А самой все хуже и хуже.