Врачи говорят:
«Есть такое лекарство, да только достать его трудно».
«Достану».
Написали мне рецепт.
Поехал я в Москву. До станции ночью добрался. Поезд у нас раз в сутки. Не сажают — мест нет. Даже и дверь не открывают. Что делать? Забрался между вагонами — да на крышу. Тронулись. Мороз, ветер. Закоченел.
Подъехали к Вязьме. Огни кругом. Слезть хочу, а не могу: замерз. С помощью лестницы меня сняли. В милицию ведут. Говорю милиционеру: «Браток, — говорю, — жена помирает, лекарство надо, за лекарством еду».
Рецепт я ему показал. Он меня, душа добрая, и устроил в вагон.
Достал я в Москве лекарство. Помогли.
Приехал назад, на свою станцию. Не помню, как уж я двадцать верст прошел. В больнице дверь открываю — сразу к врачам.
«Достал», — говорю.
Провели меня в конец коридора. Кровать там, и она лежит с головой накрыта…
Иваша свернул с тропки, сбивчиво прошел несколько шагов и остановился.
Федя глядел на отца.
— Пойдем, папаня.
Лощин подхватил малыша, еще выше вскинул.
— Расти большой, браток!
Федя — словно на крыльях летел — вскрикнул от радости. Никто не поднимал его так высоко: сильный дядя, хороший.
Федя не отставал теперь от отца и Лощина; то вперед забежит, то позади идет, и Лощину было хорошо, что маленькое, такое светлое и трепетное, рядом.
— Я погубил ее, я. Обманул ее надежды. Нельзя было мне равняться с ней. Наша баба на песке проживет, на болоте не пропадет, но жить без души никогда не приспособится. Мучила себя, места не находила. Мне бы расстаться с ней, затихнуть в своем ничтожестве, а я-то бессовестно надеялся: обойдется. Вот и ничтожество, мои мысли ничтожные. Ты думаешь, море ей было нужно, достижения? Это так, мою бесполезность для нее окольно подчеркивала.
— Зачем ты себя унижаешь?
— Не утешай и не жалей меня. Доброту свою зря не трать. Она потратила. Я теперь и капли ни от кого не возьму, не из гордости, а что хорошее без пользы погублю.
— Ты добрый, Иваша. Найдет доброта доброту. Непременно найдет.
— Пусть его найдет, — кивнул он на сына. — Отняла мамка радость.
— Ты последнее отнимаешь.
Иваша остановился на берегу.
— Здесь ее расстреляли.
Лощин понял: расстреляли первую Ивашину жену.
Яверь в низинке просекали порывы ветра, взметались, словно умоляя не разлучать, обнимались листья.
Уходили все дальше и дальше по берегу. Не проглянет ли где в реке белый камень?
Тропинка огибала ольховый остров, заболоченный от родников, которым не было стока, и они глохли, ржавели, как глохнет все живое, даже мысль, не омываемая течением жизни. Холодом тянуло оттуда и гнилью, бродившей с бульканьем взрывавшихся пузырей. За островом другой берег, там лес, под тень его уходила река — вливала туда с водой клубы голубого света.
Назад шли по высокому луговому раздолу, чуть стороной от реки. Блестели на воде зеленоватые блики листьев кувшинок с лопнувшими кубышками желто-влажных цветов. Резко и чисто отражался в реке берег с травой и цветами — розовыми, белыми, красными.
Перед низинкой — место расстрела, заросшее яверем, — Лощин остановился, долго вглядывался в реку, в затуманенную глубь с черными тенями водорослей, которые неслись в быстрине — в глубинной струе, — метались и бились, казалось, билось там что-то живое.
— Ты, Иваша, говорил, жену с дочкой расстреляли.
— Не нашли дочку. Грудная была. Видно, река ее схоронила.
— Ты иди. Я пока тут побуду, — сказал Лощин и потом так жалел, что не пошел с Ивашей.
Вечером Лощин ждал Катю за клубом.
«Приходите, — сказала она. — Разговор с вами будет».
Какой разговор?
В клубе стрекотал киноаппарат, слышались крики и выстрелы.
Под берегом булькала струя, и это тихое бульканье было звуком вечного течения, на струе дрожали камыши с шорохом засыпающих стрекоз. Звезда мерцала, и не она ли отражалась в реке, не могла остановиться, как будто неслась на быстринке, оставляя зеленый, тоньше иглы, ясный след.
Сверху посыпались камешки… Катя идет… Нет… Кто это?.. Сбежала по обрывистой тропинке Дарья.
— Разбиться можно… Милая свидание отменила. Голова разболелась.
Она сбросила босоножки, походила по отмели, плеская ногами, — до того белы, словно молоко полилось в воду.
— А дальше — обрыв, — сказала она. — До дна крутит.
И вышла на берег. Держась за куст, надела босоножки.
— В гостиницу? — спросил Лощин.
— Домой. Отработала свое.
— Проводить?
— Проводи.
Она шла впереди. Тонка в поясе. Юбка колыхалась — плавно раскачивались бедра. Косынка белая облегала голову.