— Приду, — сказал Лощин. — Завтра сам приду к тебе.
Прямо от Иваши Лощин свернул на улицу, где жила Дарья: к ней сразу хотел и зайти.
Он прошел через узкий проулок. Забрызгало росой с березы, с ее листьев, глянцевито-черных, во мглу которых вонзался из земли сахаристо-белый ствол. Тут остановился. Напротив — окно. Чуть подзолочена светом занавеска.
Подойти и постучать. Так просто. Но как сильна бывает робость дрожащая — уходит, прячется, губит. Сколько хороших порывов, слов, красоты, так и не узнанной, погублено жалко таящейся робостью.
«Боюсь. Что со мной?» — и глядел, глядел на золотистый свет занавески.
Рядом, за окном, она… А вдруг ошибся, только показалось ему? Погаснет перед ним окно. А жизнь прожита, какая-то неузнанная жизнь.
Неузнанная жизнь… Зачем же такой жалостью так принизил себя? Не надо слишком — вот единственная премудрость.
Что сейчас есть, то и есть жизнь его, неожиданны, будто в калейдоскопе, складывающиеся комбинации ее.
Ветер прошелестел. Ближе и быстрее шелест… Кто-то идет. Мелькнуло белое… Катя! В руке ее белый платок — словно течет по траве.
— Катя!
Отпрянула она, неловко оступилась в ров. Мокро скользнула полынь по коленкам.
— Это я… я, — проговорил Лощин и подал ей руку, потянул. Катя выпрыгнула на тропку.
— Видели маму?
— Да.
Катя покосилась на свои окошки. Блестят зрачки смородиново-черные, а улыбнулась — удлинились глаза и слились перед Лощиным с далекими глазами той, что сберегла Ивашина фотокарточка для грустной памяти. Неужели сошлось? Не может быть… То, что Лощин один только и знал, у белого камня было. Белый камень нужен. Белый камень скажет.
— Кто же она, ваша любовь? — спросила Катя. — Так и не узнали?
— Почти открылось.
— И нельзя сказать?
— Может, и никогда не скажу. Будто глядит с мольбой, чтоб я молчал.
— Глядит с мольбой? Кто?
— Так мне кажется.
— Что же такое?
— Боль, страх и любовь под какой-нибудь крышей приютились. Это и тронуть-то нельзя.
— Вот что! Признаюсь, я подумала, что вы маму мою искали. Так хотелось. Я и спешила сейчас домой. А вдруг так и есть — нашли? А у вас что-то другое… Неужели так и не узнаю?
— Узнаешь, скажу, если белый камень там, где Лавьянову расстреляли.
— Вы мне сейчас скажите.
— Нет! Ошибиться могу. Обожди. Я сказал: обожди.
— Хорошо, — сказала она с какой-то тревогой и попрощалась. Пожала руку и как-то по-новому, гордо поглядела на Лощина.
Давно ушла, а он все еще стоял на тропке.
Дарья ждала, что придет Лощин.
Приоткрывала дверь, глядела на дорогу.
В льдисто тускнеющем свете качались тени, смыкались, будто что скрывали, и в испуге шарахались, и снова бросались к страшному.
Тихо яснились огоньки, а рядом, на дороге, бесновались тени…
И вдруг увидела — кто-то стоит у березы… Тень. Но эта тень неподвижна. Кому еще охота стоять тут в поздний час. Он!
Вошла в избу. Сейчас постучит. Накинула платок, повязалась перед зеркалом.
Но он не вошел.
«Разгадывает. Не знает точно еще, что сюда, ко мне, надо идти. Или решиться не может? Заходи, не стой! Не забыл, помнишь, сердцем-то сразу нашел, да разум еще не заверил».
А может, самой выйти? Лесочек рядом — туда!
Ждала его, а вошла Катя. Повесила на спинку стула платок с зацепившимся листом березы.
Дарья пошла закрыть дверь. Поглядела туда, где березка. Просвечивал во мгле ее ствол… Ушел.
Войдя в избу, спросила:
— Что за человек за усадьбой стоял?
— Гость наш. Это разведчик, мама. Он воевал здесь. Однажды в разведке крик какой-то услышал, пошел на крик, с пути сбился. И жизни ему с тех пор не было. Мне Зарухин рассказал.
Катя сбросила туфли и села в угол дивана, поджала ноги.
«Крик. Услышал… Крик судьбы. Судьба крикнула, чтоб людское в нас испытать. Что ж теперь выйдет? Что бывает за людское-то?» — с минуту в задумчивости стояла Дарья, ждала, что Катя еще скажет.
— Мама, а он не обиделся, что я не пришла?
— Может, и переживал, не знаю.
Дарья присела на диван.
С тонким скрипом терлась о стекло ветка черемухи, то вдруг билась листвой, стучала.
— Я видела сейчас его. Какое же у него дело? Я подумала: если хорошее, что же хорошее-то скрывать?
— И у хорошего есть секреты.
— А следы к Иваше пошли.
— Почему к нему?