— Так сказал мне: «Узнаешь, скажу, если белый камень там, где Лавьянову расстреляли».
— Лавьянову расстреляли?.. Белый камень?
— Да… Тогда он и скажет. А сейчас нельзя. Так он, может, чью-то жизнь предаст, если скажет.
«Он… Он! — Теперь уже не сомневалась Дарья. — Белый камень. Не любовь — кажется, змея к моему сердцу ползет».
— Что с тобой, мама?
— Так… так… — Слезы и улыбка слились в глазах Дарьи. — Прости ты меня.
— За что?
— Не знаю, сама не знаю.
— Мама…
— Он сегодня за Ивашей пошел. Пьян был сильно Иваша.
Катя подвинулась поближе к матери.
— Мама, почему Ивашу с Феденькой никто не пожалеет? Глаза бы добрые поглядели на них. Как просто и невозможно. Почему? Сколько людей, и не найдется среди них никого, чтоб пожалел сердцем, тихонько-тихонько бы пожалел. Почему это невозможно? Разве Иваша, плохой? Ему плохо, но он не плохой. Как жить спокойно, мама, если хоть один человек несчастлив, а ты рядом и знаешь, что несчастлив? Жалко, стыдно, что нет ничего хорошего им! Есть всем, а им нет. Почему же так, мама?
— Кто знает? У каждого свое.
«Свое… Свое у каждого, вот и мама одна». Катя прижалась щекой к ее плечу. Плечо мягкое, теплое, сухо пахнет сеном. Сколько тут радости неоткрытой и неотданной теплится под Катиной щекой.
— Почему так? — опять спросила Катя.
— Не спим совсем мы с тобой. А тебе и во сне он снится.
— Никто не знает, как растут деревья, как это творится. Но творится, деревья растут. Что-то есть свое, сильное, сильнее всех царств, — простая травинка, ее не заставишь не расти.
— Их еще и рубят, деревья, а траву косят, — сказала Дарья и поднялась. Принесла подушку и одеяло. Укрыла Катю: бывало так с дочкой — такой вдруг озноб находил, что света боялась и не могла согреться. Знала Дарья, давнее промерещивалось: дитенком была тогда Катя, не помнила, какая казнь отразилась в глазенках ее.
Дарья взглянула на Катю и вдруг погасила свет.
Потерял покой и Зарухин. Какое-то предчувствие — что-то должно случиться — разламывало сон, и все из-за Лощина, он взбудоражил.
«Почему? — раздумывал, хотел понять до конца этого человека. — Нет откровения. Потому и ошибаются и в тупиках бьются».
А не лучше ли уехать? Байдарка вот уже какой день стояла под мостом, в камышах. Хотел месяц пробыть на реке, чтоб ветром речным высквозило всю гарь, всякие там сивушные, табачные и культурно-массовые шлаки. А вот не спал, курил, что редко бывало — он не курил ночью.
Распалявшийся огонек папиросы озарял комнату с пустой постелью соседа.
«Вот сосед и воевал, и выстрадал. Ведь отдача какая-то должна быть? Я и на нуль не выстрадал по сравнению с ним, а по отдаче ему нуль выходит. В чем же дело, за людей ведь воевал? По самой разумной логике должна быть и ему доля, сама логика решает, а если не решает, следовательно, и нет никакой логики, а с ней и веры, что выстраданное сейчас — в будущем и тебе счастьем отзовется. Делай хорошее, а самому нет хорошего. Этак и взвыть можно. Есть приспособляемость, которую на самых высших идеях не объедешь. Мы разгадываем загадку судьбы человеческой, а природа штампует из людей удачников и неудачников, смотря по их пригодности природе. Приспособляемость, а остальное — чепуха, муть. Не сломался, раз такое выдержал, — подумал Зарухин о Лощине. — Видно, таких природа в резерве держит, скрывая в розовом тумане романтизма».
Лощин вошел тихо, снял ботинки и, не раздеваясь, лег на кровать. Потонул было во сне, но вздрогнул: страшно спать, нельзя спать — вдруг никогда не проснешься, так и не узнаешь про белый камень.
— Белый камень нужен… Белый камень… Зарухин, ты спишь?
Зарухин не ответил: ему показалось, что Лощин бредил и сейчас еще что-то скажет, самое потаенное, а потаенное-то было, чувствовал Зарухин, как словно что кралось в тишине.
— Где-то в реке белый камень… Сам видел. Не мог же пропасть. Или пропадают камни?.. Зарухин, ты спишь?
Не дышал Зарухин, затаился.
«Белый камень». И от этих слов как бы вдруг белая рябь рассыпалась в темноте. «Где это было, я видел? Там, на реке, на том самом месте, где голавли прошли, там белое что-то рябило. Сказать, вот сейчас и сказать: видел белое, на реке всплыло. — Но остановил себя Зарухин и даже головой в подушку зарылся… Будто кто подкрался и шепнул: «Ящик».
Зарухин тяжело дышал в подушку, было душно и жарко.
«Там и искать… Трава, трава должна быть ярче на том месте с железом».
Он осторожно выбрался из-под подушки. Увидел в темноте бледное лицо Лощина.
«Сказать или нет? — И опять остановил себя: — Сам найду и разрою».