— Не будите его. Пусть спит, — сказала Ариша.
Лубенцов отступил в растерянности и, уж будто издалека, увидел Ермакова: даже не Ермакова, а ноги его, проломленные в полосе заката, и чудовищно красные ботинки.
— Что с ним?
— Пьет, — сказала Ариша скорбно.
— Да что же это с ним?
Она взяла сумочку, заглянула в нее: хотела платок достать.
— Пойдемте!
Вышли на лестницу, стали спускаться. Она осторожно ступала на каблучки, глядела под ноги. Так и не поднимая глаз, спросила:
— А вы кто будете?
— Друг его.
— Друзей у него много.
— Лубенцов я.
— Лубенцов? — Она остановилась, и видно было, как радость подтеплила мокрые от слез глаза. — Я знаю. Он говорил о вас. Но сейчас лучше его не видеть.
После сумрака подъезда на улице было светло, воздух прозарен закатом с пластами огненных облаков.
— Какое небо… — только и сказала Ариша, мельком взглянув на закат.
Они шли по тротуару, от газонов свежило травянисто-пресным запахом с сыростью завечеревшей уже земли.
— Какой он был, мой отец! Как я любила его, как верила ему! И вот в самую грязь ушел, в пьяный бред. Почему? Не могу понять. Все началось после маминой смерти. Как мраком его накрыло. Он уж и света стал бояться. Страшно, что такое может случиться с человеком. Загубил сердце, ничто не страшит его, даже смерть. А у меня от жалости сердце разрывается. Вот так бы открыла двери, а он с улыбкой стоит. Какое это счастье! Когда он пьян, я дома не остаюсь. Бросить бы все!.. Бросить бы все, — повторила она с отчаянной решимостью. — А не могу. Жалею и мучаюсь. Жуткая трагедия, когда жизнь вокруг тебя прекрасна, ты знаешь, ты видишь ее, а не для тебя все это. Как будто проклятая! За что? Ведь и я одна из-за него. Как его оставишь? Совсем пропадет — кто согласиться жить под этим кошмаром? Да и зачем, чтоб еще кто-то мучился из-за нас!
Лубенцов молча слушал ее: была это мольба человеческая о счастье, утраченном в неизведанных глубинах души.
— Чем же помочь вам? — сказал Лубенцов.
— Не знаю. В человеческих заблуждениях или ошибках что-то еще можно решить, сделать, поправить. Но тут отвергнуто человеческое, и все мои попытки тут просто бессильны.
— Скажите ему, что я был, что видеть его хочу.
— Я скажу. Он столько выстрадал и все изуродовал. Разве не обидно? Конечно, его подкосила мамина смерть. Но что поделаешь? Все теряют родных и близких, а жизнь продолжается — все равно надо жить и делать спои дела. А он все бросил.
Лубенцов взял было под руку Аришу, чтоб хоть как-то утешить. И вдруг словно током ударило: в такси садилась женщина, молодая, красивая, матово-белым было ее лицо с ярко подкрашенными губами.
Стукнула дверца, машина тронулась. Женщина оглянулась — лицо ее расплылось за стеклом.
— Что с вами? — спросила Ариша. Так вдруг чего-то испугался Лубенцов.
— Простите. Я зайду. Завтра зайду, — проговорил он в каком-то беспамятстве, глядя вслед женщине.
Лубенцов вышел на набережную — светились красные огни ресторана, и еще дальше, в парке, медленно крутилось светящееся колесо.
Лубенцов смотрел и ждал; вот сейчас покажется эта женщина, подбежит к нему… Нет, так не бывает… Но ведь оглянулась же она, оглянулась, даже испуг был в ее глазах… Она была, точно она!
Он шел по набережной. Зажглись огни, а он все надеялся встретить ее.
«А зачем, для чего это нужно и ей и мне, раз все кончилось… кончилось… кончилось?» — убеждал он себя.
Четвертый уж месяц, как нет ее, а будто вчера случилось.
Он выбежал тогда за ней в метель.
— Лина… Лина…
Это был какой-то угарный вечер. Тускло светила лампа, и душно было в избе. Метель хлестала по окнам.
Она была беспокойна в тот вечер: тревожно и горячо блестели ее глаза. Подходила к двери, к окну: все к чему-то прислушивалась.
— Что с тобой, Лина?
— Не знаю… не знаю, — отвечала нарочито зло, чтоб отстал.
— Успокойся!
— Какое старое слово, — проговорила она, — и в этом старом седая тоска сидит с опущенной головой… Это ты, — добавила она с ненавистью, но тотчас спохватилась: — Прости!
— Что с тобой? Ты скажи. Что с тобой?
— Не могу больше. Ухожу совсем.
Она надела пальто, схватила полушалок.
— Куда ты? — не успел он сказать, как она распахнула дверь.
— Меня не ищи. Все кончилось. Нет меня. Нет! Не ищи! Погубишь, если найдешь. Прощай!
— Лина… Лина… — звал он в мятущихся облаках снега. Метель секла сквозь рубаху, жгла, а по лицу текли горячие слезы.
Так и ушла в метель по шоссе и пропала, словно подхваченная тревожным светом фар.